3. Журнальная критика конца XVIII — начала XIX в. — Шекспир в художественной литературе

В журналах конца XVIII столетия о Шекспире упоминают еще сравнительно редко и, за исключением, быть может, тобольской «Библиотеки ученой, економической, нравоучительной, исторической и увеселительной», где он был назван в числе «славнейших трагических стихотворцев»¹ и весьма решительно утверждалось, что имя его «достойно бессмертия»,² отзываются о нем, как правило, сдержанно и даже осуждающе. Примером может служить помещенный в первой части «С.-Петербургского Меркурия» за 1793 г. перевод восемнадцатого «Философского письма» Вольтера.

Это письмо — итог ранних наблюдений Вольтера над английской драматургией — содержало пространную оценку шекспировского творчества. Признавая силу дарования великого драматурга, «которого англичане считают чуть ли не Софоклом», Вольтер утверждал, однако, что в его произведениях нет ни проблеска хорошего вкуса и знания правил. Впрочем, это обстоятельство не помешало Вольтеру привести в двух — вольном и буквальном — переводах одно из самых ярких, по его мнению, мест шекспировской драматургии — «известный всем» монолог Гамлета «Быть или не быть».³ Между тем русский переводчик, в основном не отступавший от французского текста, предпочел этот отрывок опустить вовсе: слишком уж он свидетельствовал в пользу Шекспира. Более того, к ламентациям Вольтера по поводу этих «чудовищных фарсов, называемых трагедиями», А.И. Клушин, один из издателей журнала, сделал любопытное примечание, обнаруживающее его весьма критическое отношение не только к Шекспиру, но и к современному шекспиризму: «Что же бы сказал г-н Волтер о многих немецких драматических творениях, сих безобразных выродках литературы, в которых нет никаких правил, даже самого важнейшего — единства действия? Что бы сказал он о сих удивительных пиесах, которые суть ни трагедии, ни комедии, где смешан плач с смехом без всякой нужды, где эпизоды затмевают самое действие, где разговоры пустые и слабые, действующие лица карикатурные, где все обезображивает и вкус и правила?».⁴

Также к французскому, хотя и совсем иному по своей направленности, источнику восходил цикл «шекспировских» статей, напечатанных в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» (1796). Это был перевод обширной «Жизни Шекспира», предпосланной первому тому издания Летурнера.⁵ Отрывок «Суд о Шекспире» соответствовал заключительной общей части французской статьи, другие — собственно биографическому разделу.⁶ Перевод, по всей вероятности выполненный Василием Сергеевичем Подшиваловым (1765—1813), одним из главных участников журнала,⁷ отличался точностью и полнотой. В нем не было никаких преднамеренных искажений и сокращений. Ни одна из точек зрения французского автора не исправлялась и не подвергалась сомнению. Статья — гимн «великому художнику человечества, охватившему в своем творчестве весь род людской» — всецело принималась журналом и рекомендовалась читателю без всяких оговорок.

Таким образом, в русской шекспировской критике конца XVIII в. с отчетливостью обнаруживаются две противоположные тенденции: идущее от Карамзина преклонение перед Шекспиром и умеренное сочувствие его художественным открытиям, нашедшее свое выражение в сатирических журналах Плавильщикова, Клушина и Крылова. Обе эти тенденции присутствуют и в критике 1800-х годов, в оригинальных и переводных поэтиках и журнальных статьях, так или иначе касающихся Шекспира.

Во второй и третьей книгах «Корифея» Шекспир упоминается многократно, в разной связи и всегда в дифирамбическом тоне. По мысли Я.А. Галинковского, «образцами» являются все творения английского драматурга: «величественный» «Юлий Цезарь»; «страшные, убийственные, кровавые» «Гамлет», «Отелло», «Макбет»; «достойные римского пера и чувствий» «Тимон Афинский», «Ричард III», «Антоний и Клеопатра», «Кориолан», «Перикл», «Тит Андроник»; «поэмы в разговорах» «Буря» и «Сон в летнюю ночь» и, наконец, собственно комедии, относящиеся к «высокому комическому роду».⁸

Галинковский далек от презрения к театральным правилам, он почти осуждает «национальные странности» англичан, их чрезмерное пристрастие к «черным», ужасным сюжетам,⁹ к смешению возвышенного и низкого, но эти упреки касаются лишь «сочинителей обыкновенных». Гений («жени») «бессмертного Шекспира», его «лично-особенное дарование стихотворца» превосходят все правила. Взамен единств в шекспировских трагедиях — «природа, списанная точь-в-точь с зеркала дневного, открытого одному только пламенному воображению поэта-живописца».¹⁰ Шекспир ошибался, но его ошибки полностью искупаются неподражаемым мастерством и неиссякаемой «творческой силой». Монолог Якимо («Цимбелин»), сцена с аптекарем («Ромео и Джульетта»), фантастические видения («Буря») — все восхищает Галинковского; он не знает, чему отдать предпочтение. «Я поклоняюсь Шекспиру, — пишет критик, — и кто не чувствует его красот, тот недостоин войти в святилище вкуса, яко не верующий (profane) ничему подлинно изящному, незаменимо превосходному в системе всеобъемлющего творческого слова! Упадут царства, исчезнут поколения людей, изгладятся горы, разрушатся обелиски; Шекспиры, Омиры, Оссианы устоят на руинах мира и будут жить со славою бесконечно, вечно, в удивлении потомства: такова участь людей единственных, оригинальных!».¹¹ И все же, призывая переводить Шекспира и следовать ему в «познании натуры», Галинковский предостерегает современников от слепого подражания даже столь великому образцу: «...не меньше того надобно быть везде русским. Надо особенно составить свой национальный вкус».¹²

Одновременно с первыми книгами «Корифея» появился в свет русский перевод поэтики Мейнерса «Grundriß der Theorie und Geschichte der schönen Wissenschaften». Профессор Геттингенского университета Христоф Мейнерс (1747—1810) был автором множества всевозможных трудов по философии, истории и эстетике, не слишком талантливых, но весьма основательных и добротных. В полном соответствии с традициями этого столь распространенного в конце XVIII в. жанра трактат Мейнерса представлял собой некий суд над древней и новой литературой и вместе с тем свод разнообразных правил и наставлений современным писателям; но это была немецкая поэтика, осмыслявшая в первую очередь опыт немецкой и английской литератур. Рассуждая об эпической поэзии, Мейнерс подробно характеризовал «Потерянный рай»; говоря о сатире, называл Свифта, о дидактическом жанре — Попа и Юнга. В разделах же, посвященных драматургии, часто с большим сочувствием упоминается Шекспир.

Осуждая Корнеля за раболепное следование древним и решительно отказываясь признать в нем первоклассного трагического поэта, Мейнерс противопоставлял ему Шекспира, в творениях которого он видел образец того, какой должна быть трагедия в «нынешние времена».¹³ Он совершенно оправдывал соединение в трагедии разнородных персонажей и эпизодов, считая, впрочем, что такое оправдание вообще излишне¹⁴ и т. п. Своеобразие эстетических воззрений Мейнерса — его сравнительно широкий литературный кругозор, более чем сдержанное отношение к французскому классическому театру, признание художественных ценностей, остававшихся в понимании теоретиков классицизма за пределами подлинного искусства, — и обусловило прежде всего интерес к его поэтике в России. Когда профессор эстетики и древней словесности Московского университета Павел Афанасьевич Сохацкий (1765—1809) перевел на русский язык первую часть книги Мейнерса,¹⁵ «Северный вестник» приветствовал это начинание и посоветовал переводчику ускорить завершение его труда. «Г-н Сахацкий, — отмечал критик, — весьма великую окажет услугу училищным заведениям, когда ускорит окончанием перевода сей книги. Столь существенная в наших познаниях и вкусе наука не может не обратить на себя внимания всякого желающего усовершать душевные свои силы к чувствованию изящного в природе и искусствах, в физическом и нравственном мире».¹⁶ Дело было, конечно, не только в самом появлении новой книги по эстетике, но в ее преромантической направленности,¹⁷ проявившейся, в частности, и в постоянном обращении автора к творчеству «недосягаемого» Шекспира.

Между тем А. Грузинцев в своем «Рассуждении о драматических творениях» выражал крайнее удивление по поводу того, что существуют люди, предпочитающие английскую Мельпомену французской. «Французский театр, — утверждал он, — есть лучший в свете, коему подобного нигде не было и нигде не будет», и назвать великими без колебаний можно лишь Корнеля, Расина и Вольтера. Грузинцев допускал при этом, что Шекспир не был лишен таланта (как он говорил, «имел гения»), но он был «без воспитания и без большой учености», и в силу этого трагедии его нравились и нравятся главным образом черни. «Правда, — соглашался критик, — что в его трагедиях есть места трогательные, но везде трагическое смешано с комическим, следовательно, сердце не может быть в полном ужасе; везде слезы должны уступать место смеху»¹⁸ и т. п. У Шекспира, заключал он, много великих красот, но нет ни одной красоты совершенной, и потому перед «Ифигенией» Расина, например, «все шекспировы пиесы суть ничто».¹⁹

В последующие годы в русских журналах появляется целый ряд переводов различных иностранных статей, где в той или иной связи упоминается Шекспир. Один из этих переводов напечатан в сборнике «Утренняя заря», два других — в «Вестнике Европы». Кроме того, переводную заметку о Шекспире опубликовал на своих страницах «Московский курьер».

«Утренняя заря» в основном состояла из литературных опытов воспитанников университетского Благородного пансиона, упражнявшихся как в оригинальном сочинительстве, так и в переложении с французского, немецкого и английского языков. Переводов с английского в сборнике было сравнительно мало, и в большинстве своем они принадлежали перу Николая Федоровича Грамматина (1786—1827), одного из самых даровитых воспитанников Пансиона, впоследствии видного литератора и, кстати, составителя первой части «Нового англо-российского словаря» (1808).²⁰

Статья, переведенная Грамматиным (1805),²¹ содержала мысли из «Опыта о драматической поэзии» Драйдена,²² а также суждения, заимствованные из какого-то другого английского источника. Впрочем, оба эти отрывка не заключали в себе интересных, а главное, сколько-нибудь новых идей. Это были все те же дифирамбические похвалы «мощному» гению Шекспира²³ и вместе с тем традиционные упреки в грубости, разного рода «крайностях» и т. д.²⁴

Возможно также, что Грамматин собирался переводить Шекспира. Сохранилось письмо к нему от 18 сентября 1813 г. Николая Николаевича Сандунова (1768—1832), в котором последний настойчиво советует Грамматину приняться за это дело. «Бесподобный и единственный в своем роде Шакспир, — писал Сандунов, — по сие время у нас не переведен. Вот дело, труда литературного стоящее! Примитесь, потрудитесь и прославьтесь. Я люблю этого неподражаемого творца, да думаю, что и вы... его ненавидеть не можете. Время у вас довольно, дух стихотворный да воскрылит вас за сим орлом парящим; его можете переводить стихи стихами, а прозу прозою. Право, это стоит заняться».²⁵ Письмо Н.Н. Сандунова примечательно и само по себе как свидетельство интереса этого видного русского драматурга и переводчика к творчеству Шекспира.²⁶

Сходная с высказанной Драйденом оценка шекспировского творчества была дана в рассуждении о преимуществах новых авторов перед древними английского преромантика Джозефа Уортона (1722—1800). Впервые это рассуждение появилось в журнале «The Adventurer», издателем которого наряду с Дж. Хоксвортом и С. Джонсоном был Уортон; в русском же переводе — в «Вестнике Европы» за 1805 г.²⁷ Полагая, что новые писатели превосходят древних в комическом жанре, тогда как древние в силу различных обстоятельств остаются непревзойденными в трагедии и эпической поэме, Уортон всячески восхвалял оригинальность Шекспира, его естественность и мастерство характеристики драматических персонажей, но при этом утверждал, что английский драматург все же значительно уступает величайшим греческим трагикам — Эсхилу, Софоклу и Еврипиду.

Другая статья «Вестника Европы»,²⁸ в которой также упоминался Шекспир, была посвящена Шиллеру и представляла собой перевод некролога немецкого писателя из журнала «Archives littéraires».²⁹ Анонимный автор некролога видел в Шиллере «счастливого подражателя» Шекспиру, гений которого был ему особенно близок. Правда, полагал он, обилием философских мыслей и поэтических красот Шиллер иногда превосходил своего английского предшественника, однако превосходство Шекспира в целом сомнению не подвергалось. Выбор французской статьи, таким образом, оказывался весьма знаменательным: он свидетельствовал об усилении в русской критике шекспировских ориентаций и о некотором спаде еще недавно столь сильного увлечения творцом «Дон Карлоса» и «Заговора Фиеско».³⁰

Наконец, в том же 1805 г. в журнале П. Львова «Московский курьер» был помещен под названием «Анекдот о Шакспире» перевод небольшой статьи из гамбургской газеты на французском языке «Abeille du Nord». В этой заметке пересказывалось содержание пьесы Л. Дюваля «Влюбленный Шекспир» и отмечалось, что «такой человек, каков Шакспир», кажется, «нарочно» сотворен для театра.³¹

Два года спустя имя Шекспира возникает вновь теперь уже на страницах журнала российской и иностранной словесности «Минерва». В очерке «Европейские театры», переведенном из французского «Journal des dames et des modes», Шекспир был назван в качестве автора лучших английских трагедий,³² а небольшой этюд о Ж.-Б. Руссо, почерпнутый из книги Бен де Сен-Виктора «Великие поэты-неудачники»,³³ открывался кратким историческим обзором французской литературы, которая, по мнению писателя, начала развиваться довольно поздно и влачила жалкое существование еще в то время, когда Италия обладала литературными памятниками, составляющими ее славу, Португалия имела своего Камоэнса, Мильтон появился на свет и Шекспир, «возвышенный и странный», Бремя от времени выводил на сцену трагедию во всем ее величии.³⁴

Почти одновременно в «Вестнике Европы» печатаются (также переводные) «Правила для трагедии» — сочинение вполне классическое по своей общей тенденции (на это указывает и самое его заглавие), но содержащее ряд немаловажных уступок новым эстетическим вкусам, что проявилось и в похвалах (впрочем, достаточно сдержанных) Шекспиру. Напряженность, стремительность действия в его пьесах противопоставляются «расслабленному действию» французской классической трагедии.³⁵

Сильным толчком к появлению журнальных статей о Шекспире явилась постановка на русской сцене его произведений. В 1806 г. в «Лицее» И.И. Мартынова была напечатана небольшая рецензия на «Отелло».³⁶ В 1808 г. «Драматический вестник» — издававшийся кружком А.Н. Оленина театральный журнал — публикует цикл статей А.А. Шаховского о «Леаре», пьесе Гнедича, «умножившей число хороших произведений нашего драматического искусства». Две из трех статей Шаховского посвящены источникам шекспировской трагедии, а также ранним обработкам этой темы в английской литературе.³⁷ Несколько месяцев спустя тот Же «Драматический вестник» напечатал статью «Шекспир» Д.И. Языкова (1773—1845), переводчика комедии А. Дюваля «Влюбленный Шекспир», кстати, долгие годы с большим успехом шедшей на русской сцене. Статья эта, весьма традиционная по общему своему звучанию («исполнен дарований, силы и плодовитости, но без всякого познания правил, был он творцом английского театра»),³⁸ выделяется, однако, богатством суждений и оценок; в ней отмечались и неисчерпаемость шекспировского воображения — «чувствительного и высокого, уродливого и прекрасного, мрачного и веселого», и необыкновенная «разнообразность» его характеров, «столь отличных между собою, что нет ни одного разговора, который бы можно было отнять у одного лица и отдать другому», и «необъяснимая» естественность «фантастических» сцен — всевозможных разговоров привидений, волшебников, колдунов и прочих «сумасбродных лиц».³⁹ Сходные мысли содержатся и в другой, переводной, статье «Драматического вестника», напечатанной в том же году, что и статья Языкова.⁴⁰ Наконец, как бы в дополнение к ним, журнал умеренно классического направления «Цветник» поместил небольшой биографический этюд о Шекспире, в котором сообщались некоторые новые для русского читателя сведения о жизни английского драматурга и его посмертной славе (эпизод с сэром Т. Люси, судьба «шекспировского» дерева в Стратфорде-на-Эвоне, история сооружения памятника Шекспиру в Вестминстере и т. п.).⁴¹

Шекспир. Гравюра И. Калпакова. «Цветник», 1810, ч. V

Ряд любопытных откликов в русских журналах вызвала постановка «Леара». Приветствуя адаптацию Гнедича, анонимный критик «Вестника Европы» с полной убежденностью заявлял, что иного пути познакомить русского зрителя с «Королем Аиром» нет: «Переводить Шакеспира от слова до слова для нынешнего театра никак невозможно».⁴² Шекспир, полагал он, «достоин был бы стоять выше всех драматических писателей, какие ни славились после греческих трагиков, если бы в превосходных творениях его золото не было смешано с грязью».⁴³ Критика удивляло, что «гордые британцы» не видят недостатков своего кумира, почитая его «единственным поэтом натуры». В частности, ему казалась странной точка зрения С. Джонсона, утверждавшего, что в Шекспире правдиво все, вплоть до «чудесных случаев». В целом, однако, критик не мог не признать, что при всех погрешностях и очевидных нарушениях правил «ныне господствующей пиитики» драматические сочинения Шекспира «суть драгоценное приобретение для русского театра», а сам он «неоспоримо принадлежит к числу тех великих трагиков, у которых надобно учиться».⁴⁴

Последнее утверждение возмутило издателя «Русского вестника» С.Н. Глинку (1776—1847), который в примечании к «Письму пожилого любителя отечественной словесности» высказал мысль, что «еще полезнее будет для молодых любителей русской словесности учиться у Сумарокова, Княжнина, Николева и прочих их последователей. Наблюдая ход страстей в их трагедиях, они будут перенимать и красоты их слога, без которого всякое произведение слабо и мертво. Ни Шакеспир, ни Расин на наставят русских в русском слове».⁴⁵ Мысль эта вполне соответствовала «патриотическому» духу «Русского вестника», но едва ли точно выражала отношение критика к Шекспиру. Она была вызвана не столько неприязнью к творцу «Лира» и «Отелло», сколько его решительным несогласием с хулителем трагедии Николева «Сорена», о которой шла речь в названной статье.⁴⁶

Суждения английских знатоков и почитателей шекспировского творчества привлекают русских критиков и в дальнейшем. Обе свои статьи о «Леаре» Д.В. Дашков, постоянный театральный обозреватель «Вестника Европы», почти целиком посвятил изложению мнений о Шекспире, с одной стороны, «славного» Аддисона и «славного же» Джонсона — с другой.⁴⁷

Мысль Аддисона, высказанная им в «The Spectator» (1711), в основном заключалась в следующем. Неверно думать, что в драматическом произведении добродетель непременно должна торжествовать; это правило ни на чем не основано; трагедия едва ли может внушить зрителю ужас и сострадание, если ему известно, что все несчастья героя неизбежно увенчаются счастливым концом. Печальная развязка, оставляющая в душе зрителей «приятную скорбь», вполне правдоподобна: ведь даже самые добродетельные люди не всегда бывают счастливыми, и на смену их огорчениям отнюдь не обязательно приходит радость. Исходя из этого, Аддисон сочувствует трагическому финалу шекспировского «Короля Лира» и неодобрительно отзывается о другой интерпретации того же сюжета — с благополучным разрешением драматической коллизии.⁴⁸

Точка зрения Джонсона была прямо противоположной. Признавая, что благоденствие порочного и несчастье добродетельного человека возможны и в жизни, и в искусстве, он, однако, находил, что всякому разумному существу свойственно любить правосудие и, следовательно, произведение, в котором добродетель торжествует, не должно только поэтому меньше нравиться зрителям. Отсюда сочувствие Джонсона «счастливому» варианту «Короля Лира» и то мучительное, тягостное впечатление, которое произвела на него эта трагедия в ее подлинном виде.⁴⁹

Собственных взглядов Дашков при этом почти не излагал; лишь одно его заявление («С моей стороны я всегда с великим удовольствием и смотрю и читаю трагедию Леара, и на сей раз не имею ничего сказать вопреки ее развязке»⁵⁰) свидетельствовало о том, что позиция Джонсона была ему ближе и понятней.

Своеобразным итогом всех этих размышлений и высказываний о Шекспире явилась статья «Мои воспоминания» (или, точнее, центральный ее раздел), видимо принадлежавшая перу Василия Ивановича Козлова (1792—1825), тогда (1812) начинающего литератора, позднее одного из издателей «Новостей русской литературы».⁵¹ Как и его предшественники, Козлов «не был слеп в рассуждении недостатков Шекспира» и признавал, что вкус Шекспира «не всегда соответствовал его гению», а «пиэсы его погрешают против трех единств — сего Палладиума драматических писателей», но все эти недостатки и погрешности, полагал он, совершенно искупаются великими красотами шекспировых творений. «Какой автор. — восклицал Козлов, — глубже проникнул в пучину сердца людей? Кто лучше познал самые сокровенные пружины их деяний, самые тайные помышления душ их? Кто в большей полноте уведал общие законы естества их, со всеми бесчисленными от оных отклонениями и исключениями? Кто живее оттенил существенные и случайные признаки каждой страсти, каждого темперамента, каждого возраста, каждого пола и состояния?.. Кто умел каждому роду и сословию людей дать язык столь свойственный и приличный? Для какой мысли нет у Шекспира особенного образа? Для какого чувствия нет у него особенного выражения? Для какого движения души особенного оборота? И какое мужество в его рисунке! Какая истина в его картинах! Какими яркими красками описывает он величие и славу добродетели! Какою нежною кистию живописует он сладкие восторги страстей благородных! Но какими смелыми чертами изображает он душевные бури, воздымаемые страстями сильными! И в каждой строке его творения какой виден дух любви, истины и добродетели! Какое тонкое моральное чувство! Какая чистая, благородная, благотворительная душа! И сколько находится в них истин, важных для человечества; сколько замечаний новых и глубокомысленных! Кто не согласится, что Шекспир есть величайший нравоучитель между поэтами и величайший поэт между нравоучителями!».⁵²

Значительный интерес представляют мысли Козлова о русских переводах и подражаниях Шекспиру. Задача переводчика, в его понимании, — воспроизводить подлинник. Исправлять, улучшать его — во всяком случае без специальных пояснений и оговорок — не дело переводчика, которому надлежит лишь «стараться о точности в подражании каждой черте своего оригинала».⁵³ Между тем собственно подражание иностранному автору предполагает соревнование с ним и не только сохранение всех достоинств образца, но и замену новыми совершенствами его недостатков. Никаких примеров Козлов не приводил; однако исключительная острота затронутого им вопроса едва ли могла укрыться от тех его соотечественников, которые переводили Шекспира с французских переводов, в свою очередь улучшая их в соответствии с собственными представлениями о «правильном» и «изящном» в искусстве.

С середины 1810-х годов в европейских странах, а затем и в России усиливаются антиклассические тенденции, и критика от призывов усовершенствовать старое искусство постепенно переходит к полному его отрицанию. Между тем приверженцы классицизма стремятся всячески опорочить новую школу и ополчаются не только против современных ее представителей, но и против великих писателей прошлого, имена которых начертаны на ее знаменах. Первый среди этих писателей — Шекспир, и иногда он действительно оказывается объектом весьма решительных нападок. Но чаще всего именно для Шекспира делается исключение, и даже самая злобная критика романтизма обычно смягчается, когда речь заходит о «несравненном» английском драматурге.

Включившись с момента основания (январь 1815 г.) в антиромантическую кампанию, «Дух журналов» начиная с третьего выпуска печатает на своих страницах извлеченный из «Journal des Débats»⁵⁴ и принадлежавший перу Ф.-Б. Офмана критический разбор «Курса драматической литературы» Августа-Вильгельма Шлегеля (под таким названием в самом конце 1813 г. был издан французский перевод его знаменитого труда, сыгравшего большую роль в формировании эстетики романтизма). Русский переводчик не находит слов, чтобы выразить свое восхищение этим разбором. «Мы сообщаем читателям нашим, — поясняет он литературную позицию журнала, впрочем вполне очевидную, — сию превосходную критику, которая теперь и нам очень ко времени: когда мы, уклонясь от чистого и правильного вкуса классических писателей, прилепляемся к уродливым вымыслам немецких кривотолков».⁵⁵ Все глубокомысленные рассуждения французского критика о ничтожестве Шекспира, все его язвительные замечания по поводу нелепостей и странностей, изобилующих в шекспировских трагедиях, и вместе с тем все его дифирамбические славословия Корнелю и Расину приведены в переводе без каких бы то ни было комментариев и уточнений. Но вскоре тот же «Дух журналов» помещает другую статью, в которой о Шекспире говорится с большой сдержанностью, а подчас и с сочувствием.⁵⁶

Одна из задач этой статьи — оправдать Шекспира его происхождением и его эпохой. Сын бедного «продавателя шерсти», не получивший ни воспитания, ни образования, он «никак не мог узнать какие-либо правила искусства, для театральных сочинений нужного». Если в его трагедиях фигурируют духи и привидения, то это проистекает из свойственного людям его времени суеверия. Если в них наряду с самыми высокими сценами — шутовские, то объясняется это необходимостью нравиться непросвещенным зрителям и т. п. Зато как велик он в изображении характеров и страстей, а главное, сколь ощутима в его трагедиях — в противоположность классическому театру — нравственная цель, вне которой все изображенные им события и выведенные им лица лишены всякого значения и смысла.⁵⁷

Все сильнее антиромантические тенденции проявляются в это время и в критических статьях «Вестника Европы».⁵⁸ Еще в 1812 г. журнал поместил заимствованную из «Mercure de France» статью «Театральное поприще Иффлянда», в которой, между прочим, приводились слова знаменитого актера и писателя о пагубном влиянии шекспировской драматургии на немецкое театральное искусство.⁵⁹ В 1816 г. в журнале публикуется русский перевод старого этюда Шатобриана «Shakespere ou Shakespeare»,⁶⁰ написанного, как и другие его очерки об английских поэтах, в самом начале 1800-х годов. Классические ориентации французского писателя обнаруживаются в этом этюде с большей отчетливостью. В понимании Шатобриана Шекспир гениален, если судить о нем с точки зрения его природных дарований; если же рассматривать его театр как драматическое искусство, то или такого искусства не существует вовсе, или же театр Шекспира находится вне его пределов (драматическое искусство для Шатобриана — это, конечно, прежде всего французская классическая трагедия XVII—XVIII вв.). Основной пафос статьи — в утверждении незыблемости классических норм, и вывод, к которому приходит Шатобриан, естественно, не в пользу Шекспира. Совершенство, полагает он, не убивает истину; в этом смысле Расин не только выше, но и правдивее Шекспира. Более того, именно совершенство является мерой ценности литературного произведения вообще. В заключительной части статьи содержался обращенный к писателям призыв следовать великим образцам во имя спасения вкуса, и лишь в самом конце Шатобриан с большой осторожностью, в полувопросительной форме высказывал мысль о возможности современного искусства, в котором соединились бы черты классической и новой литератур, замечательные достижения прошлого и эстетические открытия последних лет.⁶¹

В 1819 г. «Вестник Европы» напечатал литературно-критический опыт знаменитого польского математика и астронома Яна Снядецкого «О творениях классических и романтических».⁶² Возражая К. Бродзинскому, видному поборнику романтизма в польской литературе, Снядецкий с яростью обрушивался в своей статье на сторонников этой школы, обвиняя их в стремлении уничтожить высокое искусство, освященное именами Горация и Буало, и заменить его низменным «искусством черни». Кому, каким благовоспитанным людям, восклицал он, могут доставить наслаждение все эти вымыслы и суеверия шестнадцатого века, безвкусные шуточки простолюдинов, воспоминания о старинных обычаях и вздохи о дикой, нетронутой человеком природе? «Нельзя думать, чтобы все в натуре могло быть источником красот пиитических».⁶³

Отсюда резкая критика «идола черни» — Шекспира, которому Снядецкий посвятил значительную часть своей статьи. Но при всем презрении к «невежественному» Шекспиру и его драмам — «роду сочинений самому дурному, противному цели театра, ибо в них одно чувство ослабляет и уничтожает другое»,⁶⁴ он приводит аргументы и в его оправдание. Шекспир был сыном своего непросвещенного века, и в этом ключ ко всем его странностям и ошибкам. Если бы Шекспир знал правила Аристотеля и имел все познания «нынешних писателей», если бы он убедился, что «театр служит не только для забавы, но и для науки», то «без всякого сомнения остерегся бы от ошибок и заблуждений, всеми признанных, не выставлял бы их за образцы, не заражал бы людских умов порчею и безрассудством; одним словом, Шекспиру не надлежало бы отличаться странностями, чтобы прослыть творцом оригинальным».⁶⁵

Точка зрения, столь темпераментно выраженная Я. Снядецким, с осторожностью высказывается в дальнейшем авторами классических поэтик, для которых романтизм — по-прежнему лишь новый жанр, существующий в пределах классицизма.⁶⁶ Так думал Н.Ф. Остолопов. В своем «Словаре древней и новой поэзии» он сообщал, что Шекспир «не только первый английский драматический писатель по времени», но также «из всех наилучший» и вместе с тем отмечал его погрешности («совершенное несоблюдение правил», «отвратительные картины», «неприличные выражения» и др.).⁶⁷ Почти так же думал и А.Ф. Мерзляков.⁶⁸ В «Кратком начертании теории изящной словесности» он относил Шекспира к числу лучших творцов английской трагедии, которая, по его мнению, отличалась силой, трогательностью и особенно оригинальностью, но которой недоставало правильности — в противоположность «трагическому театру французов».⁶⁹ Наконец, приблизительно то же утверждал Иван Танеев в своей магистерской диссертации «О трагедии вообще, о ее начале, происхождении, качествах и усовершенствовании у новейших народов». Принимая романтизм как средство обновления литературы, он отказывался видеть в нем конечную цель современных эстетических исканий и потому одновременно порицал и одобрял Шекспира: порицал за излишества и странности, одобрял за мастерское «выражение сильных страстей и положений трогательных».⁷⁰ Однако, несмотря на все уступки новым веяниям, Танеев едва ли мог серьезно рассчитывать на успех своей поэтики. В 1827 г. романтизм был уже не только предметом споров и дискуссий, но фактом русской литературы, фактом значительным и несомненным.

С конца XVIII в. имя Шекспира и реминисценции из его произведений начинают все чаще проникать и в русскую художественную литературу. Неоднократно обращается в Шекспиру Михаил Никитич Муравьев (1757—1807), один из зачинателей русского преромантизма, вступивший в литературу еще в начале 1770-х годов. В стихотворении «Видение», перечисляя поэтов, «удостоенных... общим Пантеоном», Муравьев наряду с. Расином и Буало называет «Шекеспира неправильного вида» и тем самым как бы примиряет их — при всем различии их эстетических систем.⁷¹ Правда, в одной из черновых заметок Муравьев характеризует творчество Шекспира как «величественный вздор», но это скорее фразеология противников Шекспира, иронически им повторенная, и во всяком случае не осуждение английского драматурга. Речь идет лишь о его «своенравии», иными словами, о своеобразии его драматического мастерства.⁷² «Резвое дитя мечты»,⁷³ Шекспир восхищает Муравьева «пламенной фантазией», чисто английской смелостью и независимостью вкуса («вольный дух Шекспиров, которому природа служила вместо учения»), равнодушием к античным образцам и классическим канонам, а также искусством «пользоваться национальным пристрастием, представляя действительные происшествия отечества своего в исторических зрелищах».

«Красноречие сердца неподражаемое, горящее истиною, поражающие обороты чувствований и удивительное богатство описаний»⁷⁴ — вот что заставляет Муравьева позабыть о «беспрестанном смешении подлого с величественным» и о «неверном изображении древних нравов». Шекспир в его понимании гениальный поэт, а гений не знает ограничений и запретов:

Все служит гению. Малейшие черты
Источником ему бывают красоты.⁷⁵

Ряд шекспировских реминисценций существует также в прозаических сочинениях ученика и последователя Муравьева — Константина Николаевича Батюшкова. В «Похвальном слове сну» (1809), например, он, раздумывая о жалкой участи преступников, лишенных сна, цитирует (хотя и не вполне точно) слова Макбета (д. II, сц. 2): «Macbeth shall sleep no more».⁷⁶ В речи «О влиянии легкой поэзии на язык» (1816), утверждая, что «истинная, просвещенная любовь к искусствам снисходительна и, так сказать, жадна к новым наслаждениям», Батюшков перечисляет явления иностранной словесности, «присвоенные» русской литературой, и среди них называет эпопею Гомера, Ариосто и Клопштока, пиндарическую оду и балладу, древний гекзаметр и ямб, драму и комедию, Расина и Шекспира.⁷⁷ Имя Шекспира по разным поводам называется и в записной книжке поэта, относящейся к 1817 г., но опубликованной позднее.⁷⁸

Упоминается Шекспир и в «Российском Жилблазе» (1814) Василия Трофимовича Нарежного (1780—1826), в прошлом участника тургеневского кружка, испытавшего на себе воздействие английского драматурга. Герой романа князь Таврило Симонович Чистяков, рассказывая о том, как, возымев намерение сделаться сочинителем, он стал пробовать силы в разных литературных жанрах, называет в их числе эпическую поэму, французскую трагедию и, наконец, «английские трагедии и списки их немецкие», которые «большею частию похожи на пространную долину, коей взор обнять не может». «Там, — поясняет он, — пенятся реки, кипят ручьи — подле болот, где квакают лягушки и шипят змеи. Прекрасные цветы — розы, лилеи и гвоздики — растут, перепутаны крапивою и репейником; громы гремят, молнии раздирают небо, освещая мечи ратоборцев и кровь, ими проливаемую, меж тем как шуты в гремущатых колпаках скачут пред ними, бренча щелкушками».⁷⁹

Правда, он признает, что «Англия и Германия могут хвалиться несколькими истинно достойными трагиками, которые совершенно превзошли древних и новых всех веков и народов и могут служить достойными образцами», но, не надеясь с ними сравниться и тем более их превзойти, принимает решение оставить в покое Мельпомену, а затем и Талию и обратиться к «описанию собственной жизни».

В том же романе Голиков сообщает в утешение Никандру Чистякову, что брат его, Яков, тоже возымел как-то «самое отчаянное намерение — именно, сочинить трагедию, и притом такую, какой в свете не было, не будет да и быть не должно».⁸⁰ Построение этой огромной (в ней десять действий или более и до десяти тысяч действующих лиц) трагедии из жизни Ивана Грозного, обилие в ней жестоких, чувствительных и фантастических сцен («побиение бояр», мятежи, язвы, голод; кровь, текущая реками; колдуньи, летающие по воздуху; шуты и скоморохи, появляющиеся «в пристойных местах») — все это несомненно напоминает исторические хроники Шекспира, да и сам свихнувшийся поклонник английского драматурга, изложив план своего творения, в восторге восклицает: «Не правда ли, что это совершенно по-шекспировски?».⁸¹

Шекспиромания, осмеянная Нарежным, не означает, впрочем, его отрицательного отношения к Шекспиру. Он выступает здесь лишь против одной из многих литературных «теорий» минувшего века, в которых разочаровался и с которыми не связывал более собственных замыслов, планов и надежд.⁸²

2 января 1816 г. в стихотворном «Послании к русским писателям», прочитанном на торжественном собрании Петербургской Публичной библиотеки, второстепенный русский литератор и переводчик Михаил Евстафьевич Лобанов (1787—1846) назвал Шекспира в числе «пиитов», которые «не умерли соотчичей в сердцах». Основной пафос этого послания заключался в том, чтобы «возвысить русскую и славу и словесность» и «русских русское заставить полюбить», о французской литературе в нем говорилось едва ли не враждебно, наконец, в нем почти отсутствовали иностранные имена, но для Шекспира (как и для Гомера) Лобанов делал исключение, ибо

Взращенная рукой Шекспира шелковица
Была святынею народа, как божница;
Как святость, дерево, в окладе золотом,
Хранится в род и род и сыном и отцом.⁸³

Тогда же писатель и художник Павел Петрович Свиньин кратко сообщил русскому читателю в своих «Ежедневных записках в Лондоне» о шекспировских спектаклях на сцене театра Ковент-Гарден. Эти спектакли разочаровали Свиньина, который, как в свое время Карамзин, надеялся увидеть Шекспира в достойном сценическом воплощении. Он сожалел о перемене в нравах и вкусах английского народа, которая «очень ощутительна на театре английском». «Следуя ложному, нежному, утонченному вкусу, — писал Свиньин, — дерзают ныне наглым образом возносить нечестивые руки на божественного Шекспира. Мастерские картины его, списанные с натуры, исполненные возвышеннейших красот, которые оставил он нам в описаниях людей низшего состояния, стараются ныне выпускать на театре или переделывать».⁸⁴

В отличие от Карамзина он негодовал на то, что «гробокопатели» в «Гамлете» «согнаны со сцены, хотя шутки их в точности изображают нравы простолюдинов тогдашнего времени», и что таким же образом искажены почти все «превосходные пиесы бессмертного барда».⁸⁵ Лишь сцена, где «мавр Отелло из пустой ревности душит на театре прекрасную невинную жену свою, которая, после продолжительных страданий и мучений, испускает дыхание перед глазами зрителей», возмущала его до такой степени, что он был готов «согласиться к разлуке» со всеми ее красотами. «Не могу пересказать, — признавался Свиньин, — какое ужасное впечатление всегда производило во мне зрелище сей насильственной смерти; это точно то же, если б заставили смотреть на разбойника, режущего горло другого тупым ножом».⁸⁶

Впечатления Свиньина относились к 1813—1814 гг., но и в момент выхода его книги⁸⁷ они отнюдь не устарели: «облагороженный» Шекспир, утвердившийся на английской сцене с конца XVII в., продолжал господствовать там и во второй половине 1810-х годов и позднее.⁸⁸

1821 годом помечено стихотворение Н.И. Гнедича «К И.А. Крылову, приглашавшему меня ехать с ним в чужие края», в котором присутствует навеянный «Сном в летнюю ночь» Шекспира (хотя и без всяких на него ссылок) образ Ариэля:

Эфира легкий сын, весны любимец вечный.
От неизбежного удела для живых
Он на земле один уходит;
Утраченных, летучих благ земных,
Счастливец, он замену вновь находит.
Удел прекраснейший судьба ему дала,
Завидное существованье!

Как златокрылая пчела,
Кружится Ариель весны в благоуханьи;
Он пьет амврозию цветов,
Перловые Авроры слезы;
Он в зной полуденных часов
Прильнет и спит на лоне юной розы.⁸⁹

«О, как его судьба завидна мне!» — восклицает обремененный годами поэт, с грустью отмечая, что «ни в какой земле» нельзя вернуть «утраченную младость».

Наконец, в 1828 г. А.А. Шаховской в стихотворном комико-аллегорическом дивертисменте «Меркурий на часах, или Парнасская застава» вывел «музу Шакеспира», рожденную в свет «внезапным изверженьем волкана пламенной души, без всех условных правил».⁹⁰ Одетая в «несообразный», готический наряд, она вызывает, однако, полное одобрение Меркурия, творящего суд над литературными жанрами, и беспрепятственно вступает на Парнас:

В тебе одной всех муз я вижу красоты,
Пускай толпа людей, привязанных упрямо
К недревним классикам, заспорят в том со мной.
Но к Аполлону прямо
Иди на самый верх.⁹¹

Сочувствие Шекспиру в этой пьесе Шаховского очевидно. Во всяком случае, о шекспировском театре он говорит со значительно большей симпатией, чем о трагедии («Прекрасно! Превосходно! Да ста́ро»⁹²) и вообще почти обо всех «признанных» классических жанрах.

К концу XVIII — первой четверти XIX в. относятся также самые ранние русские подражания Шекспиру. Это «философическое» рассуждение в стихах П.М. Карабанова о жизни и смерти — свободные вариации на темы знаменитого шекспировского монолога («Вольное подражание монологу трагедии "Гамлета", сочиненной г. Шакспером»⁹³) и неизданная комедия-балет Шаховского «Батюшкина дочка, или Нашла коса на камень» (1825), сюжетная основа которой в какой-то мере несомненно связана с «Укрощением строптивой» (укрощение взбалмошной и сумасбродной Любови Брезинской капитаном Рагдаевым, «взявшим на себя роль грубияна»).⁹⁴

В течение 1790—1800-х годов на русском языке появилось и несколько иностранных подражаний Шекспиру: чувствительная повесть М.-Ж. Риккобони «Встреча в Арденском лесу» (перевод Д.И. Вельяшева-Волынцева),⁹⁵ напоминающая «Как вам это понравится», назидательное сочинение г-жи де Жанлис (в переводе М.Т. Каченовского) «Ипполит и Лора» («Le mari instituteur»), навеянное «Укрощением строптивой»,⁹⁶ и, наконец, пьеса «Лондонские нравы, или Англичане большого света» П.П. Вырубова, «подражание английской из Шакеспира», в которой обнаруживается отдаленное сходство с «Комедией ошибок».⁹⁷

Таким образом, в сочинениях целого ряда русских писателей этого времени присутствуют цитаты и реминисценции из Шекспира и упоминается его имя. Подобных цитат (равно как и подражаний английскому драматургу) немного. Однако самый факт обращения к нему в художественных произведениях разных жанров по ходу повествования или действия, подчас без специальных комментариев и уточнений, весьма знаменателен: он свидетельствует об интересе к шекспировскому творчеству и сравнительно хорошем знакомстве, с ним не только среди литераторов,⁹⁸ но и в относительно широких читательских кругах. Конечно, в немалой степени этому способствовал и русский театр.

Примечания

1. «Библиотека ученая, економическая, нравоучительная, историческая и увеселительная, в пользу и удовольствие всякого звания читателей», 1793, ч. VI, стр. 14. (Возможный автор статьи — П.П. Сумароков).

2. Там же, 1794, ч. XII, стр. 23.

3. Voltaire. Oeuvres complètes, t. XVII, Paris, 1860, pp. 92—94.

4. «С.-Петербургский Меркурий», 1793, ч. I, стр. 67. Вольный перевод этого письма Вольтера впоследствии был напечатан в «Журнале драматическом» (1811, ч. 3, № 9, стр. 57—65).

5. Shakespeare traduit de l’anglois, t. I. Paris, 1776, pp. XXXIX—LXXXII («Vie de Shakespeare»).

6. «Приятное и полезное препровождение времени», 1796, ч. IX, № 4, стр. 49—56; № 8, стр. 114—128; № 14, стр. 209—222; № 15, стр. 225—231.

7. Ср.: Очерки по истории русской журналистики и критики, т. I. Л., 1950, стр. 150.

8. «Корифей, или Ключ литературы», кн. 2, СПб., 1803, стр. 46—47; кн. 3, стр. 105.

9. Сходная точка зрения была выражена в анонимной рецензии на трагедию Нарежного «Димитрий Самозванец» («Северный вестник», 1804, ч. IV, № 11, стр. 139: «Не зная английского языка, я не читал и одной Шекспировой трагедии, но мне сказывали, что англичане любят видеть на театре гробы, погасающие лампады и разные тиранства; любят слышать заклятия и призывания теней и духов»).

10. «Корифей, или Ключ литературы», кн. 3, стр. 105—106.

11. Там же, стр. 106.

12. Там же, кн. 2, стр. 170 (см.: Ю.М. Лотман. Писатель, критик и переводчик Я.А. Галинковский. «XVIII век», сб. 4, М.—Л., 1959, стр. 250—254).

13. Chr. Meiners. Grundriß der Theorie und Geschichte der schönen Wissenschaften. Lemgo, 1787, S. 99.

14. Там же, стр. 107.

15. Главное начертание теории и истории изящных наук. М., 1803.

16. «Северный вестник», 1804, ч. I, № 2, стр. 246.

17. Подробную характеристику книги см.: Н.И. Мордовченко. Русская критика первой четверти XIX века. М.—Л., 1959, стр. 107—108.

18. «Новости русской литературы на 1802 год», М., 1802, ч. IV, стр. 165—166.

19. Там же, стр. 169.

20. О Н.Ф. Грамматине см.: «Сын отечества», 1827, ч. CXVI, № 23—24, стр. 226; В.А. Андроников. Памяти Н.Ф. Грамматина. Кострома, 1905, стр. 8—11.

21. Характерно, что именно в это время Д.В. Дашков в письме к Грамматину назвал его «жарким заступником английского пииты», т. е. Шекспира (см.: «Библиографические записки», 1859, т. 2, № 9, стр. 259).

22. См.: Fr.-L. Huntley. On Dryden’s Essay of dramatic poesy. «The University of Michigan contributions in Modern phylology», 1951, № 16; Н.П. Верховский. Драйден и Шекспир. «Ученые записки Ленинградского гос. университета», № 72, серия филологических наук, вып. 9, 1944, стр. 181—184.

23. «Утренняя заря», 1805, кн. 3, стр. 121—122.

24. Там же, стр. 122—123.

25. «Библиографические записки», 1858, т. 1, № 8, стр. 234.

26. О Н.Н. Сандунове см.: Т.М. Родина. Сентиментальная драма Н.Н. Сандунова и Н.И. Ильина. «Ежегодник института истории искусств», Изд. АН СССР, М., 1958, стр. 204—212; И.А. Кряжимская. Рукописное наследие Н. Сандунова. «Русская литература», 1960, № 3, стр. 137—144.

27. «Вестник Европы», 1805, ч. XIX, № 3, стр. 173—193.

28. Там же, ч. XXIII, № 19, стр. 207—216.

29. Nécrologie de Schiller. «Archives littéraires, ou Mélanges de littérature, d’histoire et de philosophie de l’Europe», 1805, t. 6, pp. 429—440. Примечательно, что в том же году, в стихотворении памяти Шиллера, Александр Христофорович Востоков также упомянул — в ряду других величайших поэтов древности и нового времени — Шекспира («При известии о смерти Шиллера» — А.Х. Востоков. Стихотворения. Л., 1935, стр. 193).

30. См.: Ju.M. Lоtmаn. Neue Materialien über die Anfänge der Beschäftigung mit Schiller in der russischen Literatur. «Wissenschaftliche Zeitschrift der Ernst-Moritz Arndt Universität Greifswald», 1958/59, № 5—6, SS. 419—434.

31. «Московский курьер», 1805, ч. II, № 29, стр. 37—38.

32. «Минерва», 1807, ч. V, № 19, стр. 19.

33. <J.-M.-B.> B<ins> de St-V<ictоr.> Les grands poètes malheureux. Paris, an X (1802).

34. «Минерва», 1807, ч. VI, № 50, стр. 225.

35. «Вестник Европы», 1807, ч. XXXV, № 18, стр. 112.

36. «Лицей», 1806, ч. IV, кн. 3, стр. 131—133.

37. «Драматический вестник», 1808, ч. I, № 2, стр. 17—22; № 3, стр. 25—32; № 4, стр. 33—37.

38. Там же, № 21, стр. 174.

39. Там же, стр. 175.

40. Там же, ч. III, № 75, стр. 169—175.

41. «Цветник», 1810, ч. V, № 1, стр. 85—90.

42. «Вестник Европы», 1810, ч. XLIX, № 3, стр. 229—230.

43. Там же. стр. 230.

44. Там же, стр. 231.

45. «Русский вестник», 1810, ч. X, № 4, стр. 103—104. В словах этих слышится отзвук полемики о «старом» и «новом слоге» (см.: Н.И. Мордовченко. Русская критика первой четверти XIX века, стр. 83).

46. Впоследствии Глинка говорил о Шекспире уже с полным сочувствием: «...он не умствовал, а изображал природу... Тут душа, тут голос природы!» (Записки Сергея Николаевича Глинки. СПб., 1895, стр. 91).

47. «Вестник Европы», 1811, ч. LX, № 22, стр. 148—151; 1812, ч. LXI, № 3, стр. 245—246.

48. «The Spectator», № 40.

49. См.: The Plays of William Shakespeare with notes by Johnson and Steevens, vol. XIV. Philadelphia, 1809, p. 357.

50. «Вестник Европы», 1811, ч. LX, № 22, стр. 149.

51. См.: «Северная пчела», 1825, 14 мая, № 58; «Дамский журнал», 1829, ч. XXVII, № 33, стр. 105; «Русский архив», 1901, № 4, стр. 701—702.

52. «Аглая», 1812. ч. XIV, № 2, стр. 24—26.

53. Там же, стр. 18—19, 27—28.

54. «Journal des Débats», 1815, 3, 5, 7, 13 janvier.

55. «Дух журналов», 1815, ч. 1, кн. 3, стр. 1. Ср. там же, 1817, ч. 21, кн. 27. стр. 123—124.

56. Там же, 1816, ч. 14, кн. 38, стр. 391—432.

57. Там же, стр. 412—413.

58. См.: Н.И. Мордовченко. Русская критика первой четверти XIX века, стр. 144—145.

59. «Вестник Европы», 1812, ч. LXIV, № 13, стр. 51.

60. Там же, 1816, Ч. LXXXIX, № 17—18, стр. 80—109.

61. Более сочувственная характеристика Шекспира содержится в отрывке (тоже переводном) «Гомер и его творения», напечатанном в «Вестнике Европы» (1817, ч. XII, № 3, стр. 194). Ср. также: «Каллиопа», М., 1816, стр. 163, 171.

62. «О pismach klassycznych i romantycznych» przez Jana Sniadeckiego. «Dziennik Wileński», 1819, t. I, № 1.

63. «Вестник Европы», 1819, ч. CIV, № 7, стр. 199.

64. Там же, № 8, стр. 277.

65. Там же, стр. 281. Об этом см.: К.И. Арабажин. Казимир Бродзинский и его литературная деятельность. «Университетские известия», Киев, 1890, № 10, стр. 137—146.

66. Сходную позицию занимал в это время и Ф. Шаль, впоследствии выдающийся знаток германских литератур, тогда только начинавший свой путь. Его обзор английской литературы от Чосера до Байрона, напечатанный в «Revue encyclopédique» (1821, t. IX), был переведен и помещен в «Сыне отечества» (1821, ч. LXXII, №№ 34—35).

67. Н.Ф. Остолопов. Словарь древней и новой поэзии, ч. 3. СПб., 1821, стр. 330—331. Отрывок из словаря с цитатой из «Гамлета» был напечатан в журнале «Сын отечества» (1820, ч. LXIV, № 37, стр. 167—169).

68. См.: Н.И. Мордовченко. Русская критика первой четверти XIX века, стр. 276—277.

69. А.Ф. Мерзляков. Краткое начертание теории изящной словесности. СПб., 1822, стр. 313.

70. И. Танеев. О трагедии вообще, о ее начале, происхождении, качествах и усовершенствовании у новейших народов. М., 1827, стр. 47.

71. М.Н. Муравьев, Полное собрание сочинений, ч. I, СПб., 1819, стр. 5.

72. ГПБ, ф. 499, № 3, л. 78; см. также: М.Н. Муравьев, Полное собрание сочинений, ч. III, 1820, стр. 118.

73. М.Н. Муравьев, Полное собрание сочинений, ч. I, стр. 65 («К Музе»).

74. Там же, стр. 179 («Эмилиевы письма»).

75. «Аониды», 1797, кн. 2, стр. 113. Об отношении Муравьева к Шекспиру см.: Л.И. Кулакова. М.Н. Муравьев. «Ученые записки Ленинградского гос. университета», серия филологических наук, вып. 4, 1939, стр. 20—21.

76. К.Н. Батюшков, Сочинения, т. II, СПб., 1885, стр. 15.

77. Там же, стр. 243—244.

78. Там же, стр. 339, 361. Батюшков предполагал также написать стихотворение «Ромео и Юлия» (см. там же, т. III, 1886, стр. 394).

79. В.Т. Нарежный. Избранные сочинения в двух томах, т. I, М., 1956, стр. 369—370.

80. Там же, стр. 363.

81. Там же.

82. См.: Ю.М. Лотман. Пути развития русской прозы 1800—1810-х годов. «Труды по русской и славянской филологии», т. IV, Тарту, 1961, стр. 17—18.

83. «Сын отечества», 1816, ч. XXVII, № 2, стр. 73.

84. П. Свиньин. Ежедневные записки в Лондоне. СПб., 1817, стр. 152—153.

85. Там же, стр. 153.

86. Там же, стр. 154.

87. Глава «Лондонские театры» была предварительно напечатана в «Сыне отечества» за 1815 г. (ч. XXIV, № 33, стр. 3—25).

88. Об этом см.: Н.В. Минц. Из истории толкования наследия Шекспира английскими просветителями. «Ученые записки Ташкентского театрально-художественного института», вып. 2, 1957, стр. 73—107.

89. Н.И. Гнедич. Стихотворения. Л., 1956, стр. 123—124.

90. А.А. Шаховской. Комедии. Стихотворения. Л., 1961, стр. 702.

91. Там же, стр. 700—701.

92. Там же, стр. 688.

93. «Лекарство от скуки и забот», 1786, ч. I, стр. 195—199.

94. Рукопись в Гос. театральной библиотеке, I.XV.2.107.

95. «Приятное и полезное препровождение времени», 1795, ч. VI, № 40—43, стр. 216—263 («Пустыня в Арденском лесу»).

96. «Вестник Европы», 1804, ч. XIV, № 6, стр. 93—116; № 7, стр. 171—192.

97. Лондонские нравы, или Англичане большого света, комедия в двух действиях. СПб., 1811 (рукопись Гос. театральной библиотеки помечена 1809 г.).

98. См.: [И.И. Дмитриев]. Путешествие N. N. в Париж и Лондон. М., 1808, стр. 16.