4.1. «Граф Нулин», «двойная» пародия Пушкина

Поэма была написана спустя месяц после окончания «Бориса Годунова» (1825) и является по сути дела переделкой шекспировской поэмы «The Rape of Lucrece» (первый опыт свободного перевода текста Шекспира, принимая во внимание позднюю переделку пьесы «Measure For Measure»). В заметке, написанной в 1830 году, Пушкин говорит об истории создания «Графа Нулина» (черновым названием поэмы было «Новый Тарквиний»): «В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая Лукрецию, довольно слабую¹ поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? — Лукреция б не зарезалась, Публикола² не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть» (XI, 188).

Эту заметку Г.А. Гуковский охарактеризовал как «набросок предисловия к переизданию поэмы», «авторский комментарий к ней» (Гуковский 1957, 74). Но, по мнению М.П. Алексеева, «этот авторский «ключ» к «Графу Нулину» объясняет, разумеется, не все в творческой истории поэмы; даже истинный смысл слов «перечитывая Лукрецию» (т.е. «The Rape of Lucrece») мы не можем объяснить удовлетворительно: в каком переводе читал Пушкин эту, по его словам, «довольно слабую поэму» Шекспира, и читал ли он ее раньше, этого мы не знаем» (Алексеев 1972, 259). Хотя сомнение в том, что Пушкин читал «Лукрецию» до создания «Нулина», кажется нам весьма необоснованным, но нельзя не согласиться с постановкой проблемы, в каком переводе Пушкин ознакомился с ней.

С. Евдокимова остроумно назвала «Графа Нулина» «двойной» пародией. Это определение жанра согласуется с пушкинским замыслом «пародировать историю и Шекспира» и его «двойным искушением». Позже Пушкина удивило знаменательное совпадение даты создания «пародии» и восстания декабристов на Сенатской площади: «Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. Гр. Нулин писан <?> 13 и 14 дек.<абря>. — Бывают странные сближения» (XI, 178). По мнению С. Евдокимовой, пародийное значение поэмы Пушкина имеет еще один смысл: «Идеи Пушкина о роли случая в истории, как они мастерски предоставлены в «Графе Нулине», могут быть прослежены в «Борисе Годунове». Поскольку это «пародия на историю», пародийная поэма Пушкина является также пародией на «Бориса Годунова». «Граф Нулин» воссоздает ситуацию, которая заметно уменьшает историческую роль случайных событий, сокращая ее почти до нуля. «Борис Годунов», напротив, представляет возвышенно чувствительную историческую атмосферу, которая увеличивает роль случая и особых обстоятельств, подобных эпизоду из Римской истории, использованному Шекспиром в его поэме «Лукреция». В своей пародийной поэме и в своей трагедии Пушкин экспериментирует с двумя различными контекстами — частной и исторической проверкой роли случая в истории. В историческом романе «Капитанская дочка», в котором автор обходится с историей «по-домашнему», Пушкин стремится объединить в одном тексте исторические события с частной жизнью, чтобы показать динамику случая и его значения как в истории, так и в частной жизни»³.

В свое время Б.М. Эйхенбаум высказывал предположение, что период создания поэмы в середине 20-х годов — «время особенно напряженного интереса Пушкина к проблемам истории: исторического процесса, исторической логики, исторической причинности» (Эйхенбаум 1937, 349—357), и утверждал, что у «Графа Нулина», кроме шекспировского, есть след, оставленный изучением римских историков и Мабли, избравшего эпизод с Лукрецией для размышлений о случайном и закономерном и о неизбежности падения деспотизма в Риме⁴. Далее Б.М. Эйхенбаум обнаруживает связь между «Графом Нулиным» и пьесой «Шекспировы духи», написанной Кюхельбекером в том же году, и рассматривает ее как своеобразный ответ или даже возражение Пушкина своему лицейскому приятелю (Эйхенбаум 1937, 355)⁵.

Личный цензор Пушкина император Николай I, прочитав «Графа Нулина» с большим интересом, «разрешил эту прелестную пьесу к печатанию, только с изменением двух стихов: "Порою с барином шалит" и "коснуться хочет одеяла"» (Трубачев 1889, 155).

И в свете, и в журналах эта «поэмка» была принята благосклонно⁶, «за исключением «Вестника Европы», который устами «Никодима Надоумко с Патриарших прудов», т.е. Н.И. Надеждина, обвинял Пушкина в безнравственности. В своей статье «Сонмище нигилистов» из «Вестника Европы» за 1829 года № 2 и 3 он писал, например: «наш литературный хаос, осеменяемый мрачною философией ничтожества, разражается Нулиными. Множить ли, делить ли нули на нули, — они всегда останутся нулями» (Цит. по: Трубачев 1889, 156)⁷. По странности, это раздраженное замечание критика не противоречит концепции характера героя Пушкина.

До сих пор эта поэма продолжает оставаться непонятой в полной мере, как считает В.М. Есипов: «...у истоков такого непонимания стоит положительно оценивший поэму В.Г. Белинский, потому что эта его оценка по существу мало отличается от критики Надеждина, посчитавшего поэму легкомысленной и неглубокой» (Есипов 1996, 7). Белинскому, по мнению Есипова, возразил М.О. Гершензон в приложении к книге «А.С. Пушкин. Граф Нулин, снимок с издания 1827 года» (М., 1918): «Задумывая свою поэму, Пушкин отнюдь не ставил себе целью — ни написать веселую шутку в стихах, ни нарисовать жанровую картинку из русского помещичьего быта. «Граф Нулин» стал тем и другим по форме, и в этом Белинский и его последователи совершенно правы; Пушкин одел свою мысль в жанровую и шутливую одежду, мастерски сшитую, но ведь одежда есть только одежда, прикрытие, и ничего больше...» (Гершензон 1918, 7).

Красноречиво репутацию «поэмки» Пушкина в русской критике описал С.С. Трубачев: «Благосклонные критики называли «анекдотическую повесть» «Нулин» прелестной игрушкой, находили, что у нас эта повесть небывалая, что она может служить образцом остроумия и утонченного вкуса, что многие уже знают ее наизусть, благодаря превосходному изображению местностей и что сам старичок Вольтер, вероятно, не отказался бы подписать своего имени под "Графом Нулиным"» (Трубачев 1889, 156).

Прав В.М. Есипов: «В советском же пушкиноведении поэма совершенно незаслуженно оказалась как бы на периферии творчества поэта. Однако представление о поэме как о произведении, лишенном серьезной проблематики, не соответствует истине» (Есипов 1996, 7).

Существуют разные оценки этой поэмы: одни ученые считают ее пародией⁸ (например, С.С. Трубачев, который называет ее даже «грациозной шуткой», М.М. Покровский и др.), другие самостоятельным «серьезным» произведением (например, М.П. Алексеев, А.П. Бриггс). М.П. Алексеев возражает сторонникам гипотезы о пародийном характере «Графа Нулина» и заявляет, что «поэма Шекспира «The Rape of Lucrèce» (очевидно во французском переводе) оказалась только поводом для «пародии» Пушкина, но не объектом, хотя в самом тексте пушкинской поэмы граф Нулин назван Тарквинием («Она Тарквинию с размаха / Дает пощечину»; V, 11), что открывает возможность считать и его самого, и героиню «пародийными» подражателями действующих лиц произведения Шекспира; но Пушкин не зря отказался от первоначального заглавия («Новый Тарквиний»), чтобы дать себе больший простор для бытовой живописи и характеристики русских провинциальных помещиков» (Алексеев 1972, 271—272). К выводу, что поэма не является прямой пародией «tout court» на историю или Шекспира, пришел А.П. Бриггс. Перечитав «утомительную» поэму «The rape of Lucrece» Шекспира, исследователь обнаружил не так уж много пародийных моментов в «Графе Нулине»⁹.

В свое время П. Морозов, сопоставив обе поэмы, указал немало параллелей в тексте: Лукреция, прощаясь с Тарквинием, подает ему руку, и тот, вспоминая это рукопожатие, принимает его как намек. То же самое мы находим и у Нулина. Совпадения имеются и в ночном выходе обоих героев: так, Тарквиний встает и перебрасывает через плечо плащ, предельно сниженный Нулин накидывает халат. Под их стопами скрипит пол, оба героя сравниваются с котом, кидающимся на мышь, хотя, как отмечал П.О. Морозов, пушкинское сравнение «Так иногда лукавый кот» гораздо ближе к поэтическому сравнению в вольтеровской «Орлеанской девственнице», нежели в шекспировской поэме (Морозов 1908, 387—388).

Выводы А.П. Бриггса обнаруживают более четкое отличие в ключевых чертах характеров героев Шекспира и Пушкина: «Тарквиний полон макиавеллийского коварства, он взвешивает рискованность своего поведения с запросами собственной страсти, по-настоящему разрывается между страхом и желанием. Нулин напуган, но обнадежен, возбужден, но ужасно забавен. Тарквиний описан торжественно как «похотливый лорд», Нулин представлен иронично — «наш горячий герой»¹⁰. Забавный контраст исследователь обнаруживает, сравнивая ночные туалеты героев: Тарквиний набрасывает мантию, тогда как Нулин накидывает пестрый шелковый халат¹¹. А.П. Бриггс говорит, что, даже зажигая факел, Тарквиний, выглядит гораздо мужественнее, нежели незадачливый Нулин:

His falchion on a flint he softly smiteth,
That from the cold stone sparks of fire do fly,
Whereat a waxen torch forthwith he lightenth...

Исследователь указал на то, что, создавая «похотливый характер» своего героя («stallion-like nature») (stallion — 1. жеребец, производитель; 2. уст. альфонс, сутенер), «чтобы избежать женственного сладкозвучия и создать впечатление о его смелой, уверенной мужественности, в одной из указанных строк Шекспир находчиво использует десять сильных односложных слов, которыми особенно богат английский язык»¹², у Пушкина А.П. Бриггс видит противоположное изображение Нулина, который в поисках своей современной Лукреции спотыкается в темноте и опрокидывает стул. Он становится отдаленным комическим напоминанием своего прототипа:

И тотчас, на плеча накинув
Свой пестрый шелковый халат
И стул в потемках опрокинув,
В надежде сладостных наград,
К Лукреции Тарквиний новый
Отправился на все готовый
      (V, 10)

Как отмечает исследователь, пробираясь в темноте, оба боятся обнаружить себя: Тарквиний боится скрипа двери, Нулин — пола. Оба останавливаются перед дверьми, ведущими в покои, и прилагают много усилий для отворения замка или поворота ручки. Благородный герой Шекспира произносит дюжину «тучных» строф, прежде чем приступает к действию, приближается и кладет грубую руку на голую грудь спящей девы.

Пушкин, напротив, разряжает напряжение легкой шуткой и ироническим обыгрыванием ситуации:

Хозяйка мирно почивает,
Иль притворяется, что спит.

Он входит, медлит, отступает —
И вдруг упал к ее ногам...
Она... Теперь, с их позволенья,
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?

Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа — наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла...
Совсем смутив ее сначала...
Но тут опомнилась она,
И, гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает — пощечину, да, да,
Пощечину, да ведь какую!
      (V, 10—11)

По мнению А.П. Бриггса, особого упоминания пародийного заимствования достоин момент, когда, описывая Тарквиния, Шекспир сравнивает его с котом:

Yet, foul night — walking cat, he doth but dally,
While in his hold — fast foot the weak mouse panteth...

По мнению исследователя, Пушкин был обворожен этим образом ночного кота, но использовал его в собственных целях и с иной интонацией:

Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идет,
Полузажмурясь подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап —
И вдруг бедняжку цап-царап
      (V, 10)

А.П. Бриггс считает пушкинского кота «кастрированным» по сравнению с шекспировским котом¹³. На наш взгляд, исследователь не так уж далек от истины. В отличие от зловещего Тарквиния Шекспира, вооруженного мечом и угрожающего расправой самой Лукреции, ее рабам, бесчестием для мужа и позором для детей, Нулин Пушкина всего лишь безвольный повеса, который «ей (Лукреции) сыплет чувства выписные» и не решается прикоснуться даже к одеялу.

Однако подобные кардинальные метаморфозы коснулись и главной героини. Неопытную в светских интригах Лукрецию заменяет у Пушкина вертлявая кокетка Наталья Павловна, которая, по словам В.М. Есипова, «изнывает от скуки в деревенской глуши» (Есипов 1996, 9).

А.П. Бриггс находит не так уж много чистой пародии в «Графе Нулине». По его словам, поэма «содержит 40 или 50 строк пародии на героику» («40 or 50 lines of mock heroics»), в которых снижение достигается какой-нибудь приземленной ремаркой. Исследователь пишет: «Пушкин оголяет Шекспира, превращая его характеры в их противоположность, и заканчивает тем, что рассказывает слегка похожую историю по-своему. Хорошо образованному читателю он также сумел показать, что оригинальная поэма раздута до абсурда. Ее напыщенность осмеяна пушкинским отношением к использованному Шекспиром 265 строкам чосеровского септета, прославленного королевской рифмой (рифма ababbcc), состоящего из пяти пентаметров, заканчивающихся гекзаметрическим двустишием, 1, 325 пентаметров, которые сопровождаются 530 гекзаметрами, всего 1, 855 строк. Пушкин сократил их до 370 свободно рифмованных тетраметров с шуткой в каждой строке»¹⁴. Вместе с тем исследователь признает, что поэма Пушкина является чем-то большим, «нежели гротескным отражением великой, в значительной степени забытой поэмы. Сюжет был русифицирован, пересажен на деревенскую почву и модернизирован. Он был до такой степени воспринят Пушкиным как его собственный, что, если мы удалим две или три ссылки на «Лукрецию» и известное примечание Пушкина относительно поэмы, то только особенно наблюдательный или мечтательный читатель заметит связь между ними»¹⁵. А.П. Бриггс находит, что пушкинская «поэма больше сатира, чем пародия. Сам Нулин — абсурдный щеголь, и он представляет тип, известный современному обществу и достойный насмешки. Он имеет нечто общее с 'лишним человеком', вскоре ставшем традиционной фигурой в русской литературе девятнадцатого века, хотя он духовно слишком мелок и сексуально слишком динамичен, чтобы подойти в качестве адекватного представителя этой разновидности. Претенциозный галломан¹⁶, он утратил все контакты с родной страной. Его значение выражено в его фамилии, английский эквивалент которой был бы Граф Ничтожество. Другие два характера — Наталья и ее муж — слегка набросаны, но естественны. Они многое говорят нам относительно правящего класса землевладельцев, добавляя к тому, что мы почерпнули из других произведений Пушкина. Их скучная жизнь, обыденные интересы, мрачные развлечения, неадекватное поведение и духовная нищета заключены в этой маленькой повествовательной поэме, социологическое содержание которой, хотя представлено в импровизированной манере, является важным. То, что показано здесь, — это вульгарная пустота личности, описанная Гоголем как «пошлость», но все же в ее описании нет той желчи. В произведениях Пушкина немного злобы, и ее нет ни на йоту в поэме «Граф Нулин», которая столь же беззаботна, как летний день»¹⁷.

Б.М. Эйхенбаум отмечал, что «метод пародирования у Пушкина всегда очень тонок и сложен, — не прямое высмеивание, а перелицовка. Тарквиний — Нулин и Лукреция — Наталья Павловна даны как пародии на исторические образы: новый Тарквиний (как и называлась первоначально повесть) оказывается в смешном и глупом, положении, а новая Лукреция лишается главного своего ореола — супружеской верности» (Эйхенбаум 1937, 174). Это наблюдение уточняет В.М. Есипов: «Иначе говоря, в данном случае, если использовать выражение Эйхенбаума, «перелицовка» шекспировского сюжета заключается в последовательном снижении характеров героев» (Есипов 1996, 10).

Иного мнения придерживается Ю.Д. Левин. Он видит пушкинский пародийный замысел в наивной философии истории, которая воплотилась у Шекспира в поэме о всесилии случая, определяющего людские судьбы и ход истории, где «вся беда состоит в необратимости времени, ибо, если бы можно было вернуться и отвратить случай, зло сменилось бы добром». Пушкин, по мнению ученого, «как бы обращал историю вспять и давал возможность новым Тарквинию и Лукреции «переиграть» события» (Левин 1974, 78). В результате событие трагедийного масштаба, запечатленное в поэме Шекспира, низводится под пером Пушкина до уровня бытового происшествия. Именно у Шекспира и у Пушкина столь различны финалы рассматриваемых нами эпизодов: у Шекспира — трагический, у Пушкина — анекдотически водевильный» (Есипов 1996, 10). И.М. Тойбин объясняет логику поведения пушкинских героев и ее отличие от поведения шекспировских персонажей как жанровыми решениями (у Пушкина жанр поэмы предельно снижен, тогда как герои Шекспира предстают в трагическом свете)¹⁸, так и отличиями в общественных представлениях разных исторических эпох, которые суть не авторский произвол, а объективная логика развития истории (Тойбин 1969а, 88).

М. Гершензон в свое время категорично заявил: «чистая случайность, что Лукреции «не пришло в голову» то, что «пришло в голову» пустенькой Наталье Павловне, — дать пощечину насильнику» (Гершензон 1926, 45).

Логика шекспировского характера такова, что Лукреция не могла и помыслить о том, чтоб оказать какое-нибудь сопротивление ослепленному яростной страстью и вооруженному Тарквинию. Пощечина «как способ женской самозащиты, столь уверенно примененный пушкинской героиней, подразумевает и опытность, и определенную степень раскованности в подобных ситуациях, чего совершенно невозможно ожидать от Лукреции» (Есипов 1996, 10). Г.А. Гуковский сделал важное замечание, что древний Рим еще не знал символического значения пощечины (Гуковский 1957, 76), оно, по свидетельству В.М. Есипова, «появилось лишь во время рыцарства, что Пушкину было, разумеется, хорошо известно» (Есипов 1996 10).

Для Пушкина было важным не сохранение исторической достоверности (что значила пощечина в древнем мире и чем она стала в 19-м веке), для него, по словам Г.А. Гуковского, важнее был другой вопрос: отчего зависит общий ход истории, от своеволия отдельной личности или «личность зависит от общего хода истории». В трагедии «Борис Годунов» Пушкин доказал последнее: «случайность личной воли не может определять хода истории, и опять он возвращается к этой мысли» (Гуковский 1957, 76). Как считает Г.А. Гуковский, здесь Пушкин расходился с Шекспиром, который в своем творчестве и особенно в «The Rape of Lucrecia» занимает противоположную позицию, ее-то, как считает исследователь, поэт и пародирует в «Графе Нулине» и заметке 1830 года: «Предположение, что человечество развивалось бы иначе, если бы Лукреция дала пощечину Тарквинию, представляет собой насмешку, доведение метода до абсурда» (Ibid.).

Существует, однако, и другое мнение на этот счет. Так, например, М. Гершензон относится к этой заметке с полной серьезностью, а В.М. Есипов доказывает, что упоминание даты 14 декабря связано с восстанием на Сенатской площади в Петербурге. С другой стороны, исследователь предполагает, что идея о возможности случайного изменения хода истории могла вполне искренне возникнуть у Пушкина в ходе работы над поэмой (Есипов 1996 10). Так ли это, ответ на этот вопрос неоднозначен. Ю.Д. Левин полагает, что «Пушкин так живо реагировал на идеи, развиваемые в шекспировской поэме, что они попали на подготовленную почву. Среди зачеркнутых выражений в заметке о «Графе Нулине» имеется фраза: «Я внутренне повторил пошлое замечание о мелких причинах великих <...> последствий» (XI, 431) Слово «пошлое» в данном контексте означает тривиальное, расхожее, обыкновенное мнение, принимаемое и автором: «я внутренне повторил...»; в другом варианте: «Я подумал о том, как могут мелкие причины произвести великие <последствия>» (XI, 431). Именно в 1825 г. в связи с работой над «Борисом Годуновым» Пушкин много раздумывает над проблемами истории, исторической причинностью, ролью случайности и закономерности в историческом процессе; при этом он обращался к изучению римской истории» (Левин 1974, 79. Ср.: Покровский 1909, 485; Эйхенбаум 1937, 350—353).

Как верно замечает М.М. Покровский, «...поэма Шекспира и римская история дали лишь первый стимул к написанию «Графа Нулина». В процессе работы бытовая стихия избранного сюжета, реалистическая картина провинциальной помещичьей жизни приобрели самодовлеющее значение» (Покровский 1909, 485). Пародийный план поэмы сошел на нет и, хотя в ней остались две реминисценции («К Лукреции Тарквиний новый отправился на все готовый» и «Она Тарквинию с размаха / Дает — пощечину»; V, 10—11), «Пушкин снял травестийное заглавие "Новый Тарквиний"» (Левин 1974, 79). Ранее В.В. Виноградов так комментировал это изменение: «Тем самым устранялась заранее данная непосредственная проекция всего пушкинского произведения на «Лукрецию» Шекспира (ср. «Шекспировы духи» В.К. Кюхельбекера). Ведь она тисками пародийного параллелизма сжимала бы реальную, бытовую обстановку действия, стесняла бы «правдоподобное» развитие характеров и причудливоизменчивое движение авторского образа» (Виноградов В. 1941, 453). Впрочем, ссылаясь на критические отзывы о поэме, Ю.Д. Левин отметил тот факт, что до публикации П.В. Анненковым «Материалов для биографии А.С. Пушкина» «никто из современников не уловил связи «Графа Нулина» с Шекспиром» (Левин 1974, 79).

Следует согласиться с выводами исследователей: «Граф Нулин» больше, нежели «прелестная шутка», это серьезное размышление о «всеобщем законе человеческой жизни, личной и исторической» (Гершензон 1926, 45), «в этой истории есть «пародирование истории» — пародирование исторического сюжета, связанного с крупными историческими последствиями» (Эйхенбаум 1937, 352), замысел поэмы определил размышления Пушкина над «проблемой случайности и необходимости», «о роли личности в истории», «о роли в ней единичного, индивидуального поступка» (Гуковский 1957, 75—76), «поэма Шекспира «The Rape of Lucrece» (очевидно, во французском переводе) оказалась только поводом для «пародии» Пушкина, но не объектом» (Алексеев 1972, 259), «пушкинские исторические размышления, имевшие итогом «Графа Нулина», могли вести начало в принципе от сочинения любого жанра и сюжета, где, однако же, существовал еще глубинный план — философско-исторический, созвучный поэту» (Вершинина 1981, 95).

Из «Заметки о "Графе Нулине"» не следует то, что поэма суть пародия на Шекспира, точнее — пародия только на него одного (разные исследователи называют в качестве источников поэмы и античных историков Тита Ливия и Плутарха, а также Франческо Альгаротти, Мабли и более близких поэту Вольтера и Байрона¹⁹), а сама заметка, даже если и замышлялась как предисловие к поэме (Гордин 1962, 235—239), опубликована в подобном качестве все же не была. Справедливо замечено: «Если отсылка к Шекспиру была для Пушкина необыкновенно важна, то, публикуя «Графа Нулина» без предисловия, он мог бы ввести ее в текст. Между тем в напечатанном виде поэма содержала лишь явные аллюзии на известный сюжет из древней римской истории, к которому обращался и Шекспир» (Кибальник 1995, 60—61).

Таким образом, можно прийти к выводу, что в пушкинском варианте осталось не так уж много от шекспировской поэмы «The Rape of Lucrece». Тем более важна оценка поэмы, высказанная Джорджем Гибианом в статье «Pushkin's Parody of Lucrece». Подробно рассмотрев литературные «подражания» и «продолжения» шекспировской поэмы в английской литературе, исследователь приходит к выводу, что пушкинский вариант превосходит их по своему художественному значению (См.: Алексеев 1972, 259).

Примечания

1. Ю.Д. Левин так объясняет то, «почему Пушкин счел «The Rape of Lucrece» Шекспира слабым произведением»: «Поэтические произведения Шекспира в отличие от драматических принадлежали к книжной поэзии Возрождения, рассчитанной на сравнительно узкий круг ценителей. Пространная поэма (около 2000 строк) с условными героями, чрезвычайно бедным действием, наполнена длиннейшими риторическими медитациями, варьирующими на все лады ту или иную тему, замысловатыми метафорами, символами и эмблемами, мифологическими и иными аллюзиями. Все это было глубоко чуждо художественным исканиям Пушкина середины 20-х годов. К тому же, читая поэму не в оригинале, а во французском прозаическом переводе, он не мог оценить достоинства шекспировского стиха» (Левин 1974, 77).

2. Еще П.О. Морозов в заметке «Граф Нулин» (Морозов 1908, 387—387) отмечал, что Пушкин ошибочно упомянул имя Публиколы вместо мужа Лукреции Коллатина, т.к оно, по его словам, не встречается в поэме Шекспира. Однако, как доказал Ю.Д. Левин, «слова «Публикола не взбесился бы» никак не подходят к Коллатину, который и у Ливия и у Шекспира упоминается, но не в самой поэме, а в Argument (сохраненном во французском переводе), и не под этим прозвищем, а под своим именем — Публий Валерий» (Левин 1974, 79).

3. «Pushkin's ideas about the role of chance in history as they are artistically rendered in Count Nulin can be traced back to Boris Godunov. Insofar as it is a «parody of history» Pushkin's mock poem represents also a parody of Boris Godunov. Count Nulin recreates a situation that markedly diminishes the historical role of accidental events, reducing it almost to zero. Boris Godunov, by contrast, presents a highly volatile historical atmosphere — one that increases the impact of chance and special influences, similar to the episode from Roman history utilized by Shakespeare in his poem Lucrece. In his mock poem and his tragedy Pushkin experiments with two different contexts—private and historical-testing the role of chance in history. In The Captain 's Daughter, a historical novel that treats history in a «domestic manner,» Pushkin strives to combine in one text a historical realm with a private one in order to reveal the dynamics of chance and necessity both in history and private life. As Boris Eikhenbaum observed, the relationship between private life and history becomes one of the central issues of the literature of the 1830s (1962, 279)» (Evdokimova 1999, 75).

4. Мабли писал: «Однако совсем не оскорбление, причиненное Лукреции молодым Тарквинием, вселило в римлян любовь к свободе. Они уже давно были утомлены тиранией его отца; они краснели за себя, презирали свое терпение. Мера исполнилась. И без Лукреции и Тарквиния тирания была бы низвергнута и иное происшествие вызвало бы революцию» (Mably 1794—1795, 86).

5. Ср.: «В восприятии пушкинского времени Шекспир-поэт и Шекспир-драматург были обособлены, и «пародия» на поэму Шекспира не могла быть ответом на интерпретацию его фантастических комедий. Конечно, и возражения на пьесу Кюхельбекера, и «Граф Нулин» восходят к единой художественной системе Пушкина 1825 г. Но с этой системой связано все, что выходило в это время из-под пера поэта» (Левин 1974, 79).

6. См. критические статьи и рецензии о «Графе Нулине» в «Северной Пчеле» (1828, №№ 4 и 150); в «Московском Телеграфе» (1828, № 12); в «Сыне Отечества» (1829, №№ 5 и 12), в «Атенее» (1829, № 1), в журнале «Бабочка» (1829 № 6) и «Вестнике Европы» (1829, №№ 2 и 3).

7. Пушкин был очень огорчен лицемерной критикой святоши от литературы и прекрасно ответил на его ханжеские упреки в безнравственности, приведя в пример шутливые повести Ариосто, Боккаччо, Лафонтена, Касти, Спенсера, Чосера, Виланда, Байрона, эротические стихи Державина, повести «Душенька» Богдановича и «Модная жена» Дмитриева (См. VII, 129).

8. Ю.Д. Левин, ссылаясь на «Толковый словарь» Владимира Даля, делает вывод, что слово «пародия» в русском языке первой половины 19 века «имело в основном значение перелицовки, травести», каковым и является, по мнению автора, «Граф Нулин» (Левин 1974, 77).

9. «Pushkin's parody of Shakespeare exemplifies the art to perfection: it is exactly imitative, reductive in terms of length and tone, yet devoid of malicious intent» (Briggs 1983, 104).

10. «Tarquin is filled with Machiavellian scheming, weighing the risks of his conduct against the demands of his passion, seriously torn between dread and desire. Nulin is scared but hopeful, tense but terribly amusing. Tarquin is described solemnly as "this lustful lord"; Nulin ironically as "our ardent hero"...» (Briggs 1983, 104—105).

11. «Tarquin throws "his mantle rudely o'er his arm" (and he will need it to protect him against the cold in the castle) whereas Nulin dons a gaily decorated silk dressing-gown» (Briggs 1983, 105).

12. «This is in keeping with his stallion-like nature and in one line here Shakespeare cleverly calls up ten of the strong monosyllabic words in which the English language is particularly rich in order to avoid feminine mellifluousness and create an impression of bold, strong-standing masculinity» (Briggs 1983, 105).

13. «He (Pushkin — Н.З.) appropriated it for his own use, deciding, however, to extend the feline implications and use them to depict his own hero. Nulin, after knocking over the chair, is represented by the following slightly extended metaphor in which the cat, for all its predatory intent, is somehow emasculated by comparison with Shakespeare's» (Briggs 1983, 106).

14. «Pushkin strips everything away from Shakespeare, changes his characters into their opposites and ends up telling only superficially similar story in his own way. For the well-informed he also manages to imply that the original poem is overblown to the point of absurdity. Its turgidity is ridiculed by Pushkin's attitude to Shakespeare's 265 complex Chaucerian septets of the type known as rhyme royal (rhyme ababbcc), consisting of five pentameters rounded off with a hexameter couplet, which comes to 1, 325 pentameters accompanied by 530 hexameters, no less than 1, 855 lines in all. Pushkin rendered them down to 370 freely rhymed tetrameters with a joke in every line» (Briggs 1983, 106).

15. «the poem does more than serve as a grotesque mirror of a grand, largely forgotten poem. The story has been Russified, rurahsed and modernised, taken over by Pushkin as his own to such an extent that, if we were to remove the two or three references to Lucrece and with it Pushkin's well-known note on the poem, only the lynx-eyed or imaginative would see any connection between the two» (Briggs 1983, 107).

16. Наряду с неоднократным употреблением французских выражений, в первоначальном варианте беловой рукописи Пушкин вкладывает в уста своего Нулина фразу на английском языке: «God damn! Неужто я влюблен» (V, 169). В печатном варианте этот 221 стих выглядит так: «Неужто вправду я влюблен?» (V, 9) Не менее интересно, что граф пытается читать роман Вальтера Скотта (стих 129), в черновых вариантах его имя Пушкин написал по-английски: «W. Scott'а» (V, 167).

17. «This poem contains more satire than parody. Nulin himself is an absurd fop but he represents a type not unknown to contemporary society and worthy of a satirical shaft or two. He has something in common with the "superfluous man" soon to become a traditional figure in nineteenth-century Russian literature, though he is spiritually too shallow and sexually too dynamic to pass for an adequate representative of the species. A pretentious gallomamac, he has lost all contact with his native country. His comeuppance is merited and we rejoice in it. His significance is expressed in his name, the English equivalent of which would be Count Nullity. The other two characters, Natalya and her husband, are portrayed sketchily but with full conviction. They tell us much about the rural landowning class, adding to the store of knowing to be gleaned elsewhere in Pushkin... Their boring fives, trival pursuits, dismal distractions, inadequate personalities and spiritual impoverishment are encapsulated in this small narrative poem the sociological content of which, although presented in an offhand manner, is a matter of consequence. What is depicted here is that vulgar emptiness of character described by Gogol as poshlost', yet there is no jaundice in its description. There is little enough malice anywhere in Pushkin and not an iota in Count Nulin which is as light-hearted as a summer's day» (Briggs 1983, 107).

18. Вообще Пушкин довольно легко менял жанры своих произведений, созданных в тесной связи с шекспировскими. Так, поэт создает под влияниями исторических хроник трагедию «Борис Годунов», из трагедии о Лукреции делает поэму о Нулине, а из пьесы «Мера за меру» — поэму новеллистического характера. И.М. Тойбин в автореферате диссертации «Творчество Пушкина 1830-х годов и вопросы историзма» (1969) объясняет это глубоким своеобразием пушкинской трагедийности: «самое историю он сделал сценой, героем и постановщиком трагедии; обычное он поднял на высоту истории, привел мелкого чиновника на историческую сцену, сцену трагедии. В самой же истории Пушкин ищет и пути к гармонии, к преодолению трагического, находит веру в будущее. Его мир никогда не остается абсолютно разорванным, в нем всегда сохраняется путь к единству» (Тойбин 1969b, 29).

19. См. подробно: Алексеев 1974, 240—280; Кибальник 1995, 60—71; Есипов1996, 7—29. В последней статье автор подробно доказывает связь пушкинского «Графа Нулина» с байроновским «Беппо» «в разработке характеров героев и построении сюжета» (Ibid., 12—16). Далее В.М. Есипов подробно останавливается на сходстве героев повести Байрона и Пушкина, попутно анализируя те изменения, которые произошли в общественном представлении о морали по сравнению с шекспировским временем. Автор статьи даже проводит смелую параллель между героиней «Нулина» и матерью Татьяны Лариной, которая, как и Наталья Павловна, выходит замуж «не по страстной взаимной любви» (Ibid., 17), но в отличие от последней Ларина «смирилась со своей участью, родила детей, прониклась духом отечества». Несмотря на этот разрыв, исследователь замечает и другие значительные сходства между двумя героинями, это и «круг хозяйских забот, как он представлен во второй главе «Евгения Онегина», что создает у В.М. Есипова впечатление, что поэма является «как бы ответвлением основного сюжета второй главы «Евгения Онегина». Таким образом, автор продолжает традицию рассмотрения поэмы «Графа Нулина» в связи с великим романом в стихах, начатую еще в Л.С. Сидяковым (Сидяков 1978, 16—17).