Что такое Гамлет: мистик или рационалист?

Гамлет так и говорит: в мире есть множество вещей, которые рациональной философии даже во сне привидеться не могут. И для Шекспира, и для его героя Гамлета мерило разума — отнюдь не последняя и не единственная инстанция. Гамлет не хочет подчиняться одной только регулятивной функции своего разума; его опыт шире, чем всё, что диктует разум, и потому он вполне допускает реальность явившегося ему Духа. Просвещённый европеец, он, тем не менее, видит духов и вступает в разговор с духом. Однако именно в подходе к искусству театра Шекспир почему-то делает своего Гамлета рационалистом, побеждающим в нём мистика. Такое раздвоение личности героя делает из него антиномию, оно само рационально не осмысляемо. С одной стороны, Гамлет безусловно верит в реальность потустороннего мира; с другой — бежит от него, как от неведомого сна («какие сны в том смертном сне приснятся?»). Дух отца, явившийся Гамлету, заставляет его стереть с памятной доски «все знаки чувствительности, все слова из книг, все образы, всех былей отпечатки» — всю действительность нашего разумного опыта. Отныне Гамлет верит только Духу и готов «на крыльях, со скоростью мечты, пуститься к мести», дабы исполнить его волю. Может ли Гамлет, только что стерший с памятной доски всю данность своего земного опыта, решиться перепроверять слова Духа с помощью этого опыта и этого знания? Не бессмыслица ли это? Ведь Гамлет верит только Духу, а Дух прямо и явно назвал ему убийцу — Клавдия — и призвал к мести. Чего тут перепроверять? Гамлет-мистик должен был знать, что никакая эмпирическая проверка не откроет ему имя убийцы с той абсолютной достоверностью, с какой это сделал Дух, для этой цели и явившийся из загробного мира. Почему Гамлет идёт на самообман? Почему он вдруг становится рационалистом и к чему его приводит рационализм?

Посмотрим, что делает далее Гамлет-рационалист. Во-первых, он сразу же усомнился в реальности явления духа его отца: «Может статься, тот дух был дьявол. Дьявол мог принять любимый образ». Во-вторых, рационалист Гамлет, видимо, сообразил, что для проведения в жизнь плана возмездия требовалось не только убедиться в виновности Клавдия, но и убедить в этом окружающих, т. е. требовалось изобличить короля публично. Обеих этих целей — проверки истинности свидетельства Духа и публичного изобличения короля — Гамлет хочет достигнуть с помощью театральной сцены, полностью им запрограммированной. Для её осуществления он привлекает все только что им отвергнутые «слова из книг, все образы, всех былей отпечатки». Он вообразил себе мир — сценой, жизнь — игрою на подмостках, а себя — режиссером, управляющим марионетками. Действительность задаётся и определяется им самим: он властелин её, и в зеркале своего разума он сумеет показать веку и сословию их облик, отличить добродетель от спеси. Гамлет уверен в успехе задуманной сцены — достаточно только провести её по всем правилам лицедейства, т. е. максимальной жизненности. Всё подготовлено. Осталось только не выйти за рамки верности жизни — соблюсти во всём разумную меру. Гамлет настраивает должным образом актеров: «И в смерче страсти вы должны усвоить и соблюдать меру... Не слишком пилите воздух руками... будьте во всём ровны».

В сущности, само это средство, придуманное рационалистом Гамлетом, не давало возможности достигнуть цели. Оно рассчитано на то, что у короля Клавдия есть совесть: он мог выдать себя, лишь будучи изобличённым перед своей пробудившейся совестью. В этом случае весьма маловероятно, что Клавдий мог совершить такое злодейское преступление, как братоубийство. Предполагая, что у Клавдия проснётся совесть, Гамлет противоречит себе и, к тому же, просто не верит словам своего отца. У Клавдия проснётся совесть? Но она трудно предсказуема: иногда человек краснеет, даже если ни в чём не виноват (или виноват, скажем, только в мысли, а не в действии). Если у Клавдия есть совесть, то ведь Гамлет может покарать невиновного — не следовало ли об этом подумать?

Однако по ходу пьесы принц ни разу не допускает подобной мысли. Он ни на минуту не сомневается, что Клавдий — бессовестный злодей, «кровавый, лживый». Стало быть, он уверен, что у этого закоренелого злодея не может пробудиться совесть, а если не пробудится совесть, то ведь никто из зрителей не заподозрит в Клавдии убийцу. Зачем тогда Гамлет устраивает своё театральное представление?

Театральное действо Гамлета представляется бессмысленным, но оно зачем-то вводится Шекспиром в пьесу (с какой целью? — к этому вопросу мы ещё вернемся). Нас заставляют поверить, что Гамлет достиг цели, хотя верить в бессмыслицу не очень хочется.

Допустим, мы поверили. Поверили в то, что Гамлет убедил зрителей в виновности Клавдия, а заодно и развеял в самом себе появившиеся сомнения в правдивости слов Духа. Теперь Гамлет уже окончательно убеждён, что Дух был настоящим духом его отца и сказал правду, ибо театральное представление, исполненное хорошими актёрами, подтвердило её. Король разоблачён перед всеми придворными, минута для его низложения и законной кары самая подходящая, другая может не представиться. Что же делает принц? Он чуть ли не прыгает от радости достигнутого эффекта — но пальцем не шевельнул, чтобы воспользоваться им для практической цели — исполнения воли Духа. Вместо этого он дурачит Гильденстерна и Розенкранца (в сцене с флейтой), потешается над Полонием (в сцене с «облачком») — словом, делает всё что угодно, только не то, чего требовал Дух: «отмсти за подлое убийство». Может быть, благородному принцу невыносимо тяжело обагрять руки в крови?

Это — один из доводов, приводившихся для объяснения нерешительности Гамлета. В самой пьесе видели идею отвержения древнего принципа кровной родовой мести. Цивилизованный человек Нового времени восстаёт против этого родового принципа, не хочет проливать кровь.