Гамлет А. Лосева

Шекспировского Гамлета казалось естественным рассматривать как типичного выразителя духовных запросов эпохи европейского Ренессанса. Так, А.Ф. Лосев в «Эстетике возрождения» пишет, что Гамлет — «это вполне возрожденческий человек... Ему никогда не хотелось кого-нибудь убивать, так как всякое убийство представляется его благородному сознанию чёрным злом, не совместимым ни с какими человеческими идеалами».

Как знать... Древние греки уже тоже имели свои «человеческие идеалы», но вот у Эсхила Орест убивает не только Эгисфа, узурпатора престола его отца Агамемнона, но и свою мать Клитемнестру (и это вопреки древнему материнскому праву!), тем не менее мудрая Афина спасает его от эринний, оправдывает месть за отца. Как же их понимать, «человеческие идеалы»? Зыбкость их и изменчивость особенно остро показана уже у писателя нашего времени Ж.-П. Сартра в пьесе «Мухи», написанной специально на тот же эсхиловский сюжет. У Сартра Орест, прибывший из изгнания в родной город Аргос, говорит слова, которые мог бы повторить Гамлет, только что прибывший из Виттенберга в Эльсинор: «Вот мой дворец. Здесь родился мой отец. Здесь потаскуха со своим хахалем убила его. И я тоже родился здесь...». У Сартра Орест убивает Эгисфа и Клитемнестру даже не во имя богов, а вопреки им, вопреки воле самого Юпитера; он убивает по своему собственному свободному волевому решению.

Был ли Гамлет менее свободен в выборе своего волевого решения, нежели Орест? Ситуация, в которой показан Гамлет, — это именно ситуация свободного выбора, и от самого Гамлета зависит осуществление мести. Тем более, что он вовсе не покушается на мать, а лишь на «хахаля». Впрочем, мать для Гамлета, как и для Ореста, тоже потаскуха, изменившая его отцу. Вступив без промедления в связь с братом убитого мужа, она дала повод к подозрению в соучастии в преступлении («зверь, лишённый разуменья, томился б дольше»), Гамлет не может вынести подобного удара. Кто-кто, а он-то знал, как его отец любил Гертруду: «так ревниво, что ветрам не давал дышать в лицо ей — и она к нему влеклась, как будто голод рос от утоленья». Понятно, почему Гамлет не желает впредь называть себя сыном своей матери: «Вы... к моему прискорбью, мать моя». Тем более у него оснований и «желчи» к мести хахалю — братоубийце Клавдию, который, в сравнении с убитым братом, «словно колос, поражённый порчей, в сравненьи с чистым».

Нам говорят, что в возрожденческие времена «человеческие идеалы» не позволили бы Гамлету пойти на убийство. Согласен ли с этим сам Шекспир? Таковы ли его «идеалы»?

Гамлет, не желающий проливать кровь, — это не шекспировский Гамлет. Это Гамлет, придуманный веком Просвещения. Ни в одном из монологов Гамлета Шекспир не вкладывает в уста своего героя какой-либо мысли об отвращении к убийству, да и поступки Гамлета говорят сами за себя. Вот он спокойно посылает на смерть Гильденстерна и Розенкранца, нигде не обнаруживая никакого раскаяния, никакого отвращения к самой идее убийства. Нигде Гамлет вообще не думает о том, хорошо или плохо убивать. Он убеждён, что обязан сделать это, и сам торопит себя с исполнением убийства («О мысль моя, отныне будь в крови...»). Цивилизованный герой жаждет крови своей жертвы. Пусть это нам не нравится; пусть это нам непонятно, но таков факт — таков Гамлет у Шекспира.

Мы ещё увидим, насколько тщетно объяснять поступки Гамлета его привязкой к эпохе — как «возрожденческого человека».