Космическая эстетика

Чтобы понять, что это за «искупление», надо вникнуть в то лосевское толкование аристотелева «катарсиса», которое сам Лосев назвал ноологическим (noys — ум) пониманием катарсиса. Катарсис — центральное понятие эстетики Аристотеля, которая правильно может быть понята лишь в контексте аристотелевой метафизики Космоса.

Итак, сначала об эстетике Аристотеля. Что есть прекрасное? Стагирит хорошо знал, как отвечал на этот вопрос его учитель Платон. Прекрасное есть благо. Благо как благое само по себе, приятное именно потому, что оно благо. Благо само по себе, самодовлеющее благо, понимается как субстанция, т. е. вечно сущее — платоновская идея, или «эйдос». В эйдосах выразилась греческая метафизика бытия, их онтология. Прекрасное, таким образом, идеально — это Аристотель усвоил от Платона, который вообще первый заговорил об эстетике как единстве прекрасного и блага. Это совершенное единство выражалось греческим словом «калокагатия». Аристотель пошел дальше и высказал принцип: нет никакой сферы бытия выше (т. е. реальнее) ума, и Ум есть одновременно и самое благое, и самое прекрасное.

Правда, Стагирит зашел даже слишком далеко и ушел вовсе от идеи идей своего учителя Платона. Ему не нравилось само учение об эйдосах, он строил свою, иную метафизику, хотя в своей метафизике (да и в эстетике) он никогда не мог избавиться от общих идей, т. е. тех же эйдосов. Вся аристотелева философия, как дитя от отца, вышла из Платона, и в то же время Стагирит развил её дальше, поставив во главу угла не чистые, абстрактные сущности («эйдосы»), а мировой Ум (Noys).

Что это такое — аристотелев Ум? Он имеет космический характер, он — Перводвигатель, средоточие мировой энергии, первопричина движения Космоса, благодаря которой сам Космос в своем становлении формируется как наисовершеннейшее произведение искусства. В Уме для Стагирита соединены сразу две функции — и энергийная, и понятийная: в нём совпадают не только движущееся с движущим, но и мыслящее с мыслимым. Ум, мыслящий только самого себя и находящий в этом «эросе» к себе самому наивысшее самоудовлетворение, есть центральный пункт эстетики Аристотеля. В ней наивысшая красота и наивысшее благо выступают как деятельное осуществление разумной сферы («ноосферы»).

В то же время сама эта ноосфера, вследствие своей энергийности, — космообразующая, миротворящая. Она неотделима от телесно-материального мира. Такова метафизика (учение о реальности) Стагирита. Идеальное у него неотделимо от материального. Его метафизика диалектична, и это неоднократно подчеркивает Лосев: «Эта ноология у него сама материальна, хотя материальна не в чувственном, но именно в умственном смысле слова». Диалектику, в высоком смысле этого слова, изобрёл Учитель, Платон, которого наставлял другой Учитель, Сократ, сам написавший ни одной строчки. Аристотель потом отверг диалектику Учителя — поставил на её место свою формальную логику. Лосев понимает: без Учителя Стагирит не создал бы ничего. Диалектикой, «отвергнутой» Аристотелем, пронизаны все его сочинения. Понимать это надо так: сам космический Ум — это не абстрактный ум формальной, созданной Стагиритом, логики (то — логика ума человеческого), а живое, энергийно-деятельное начало телесноматериального Космоса.

Вследствие этого Лосев характеризует аристотелеву эстетику как онтологическую, т. е. бытийственную: это эстетика мирового бытия и мирового Ума, а не эстетика человеческой души, характерная для Нового времени. Поэтому аристотелев катарсис — онтологическое и космическое, а не индивидуально-психологическое явление. Катарсис — это сосредоточение индивидуальной души в космическом Уме, преодоление собственных психических актов и переживаний. «Антипсихологизм трагедии, — пишет Лосев, — обоснован ... космически и, так сказать, трансцендентально. Трагедия не есть психология характеров и не нуждается в ней.» Космический ум выше психики, выше самой души; поэтому очищение, как умственно-энергийное состояние, выше волевых (душевных) актов и не нуждается в нормах воли, следовательно, и в морали. Сводить катарсис на моральное успокоение добродетелей души, говорит Лосев, — значит вносить в него тот европейский морализм, которого не знала языческая Греция.

Новоевропейская мораль вырабатывает свою этическую норму: она обращается к индивидууму со своим человеческим предписанием — делать добро и не делать зла, поэтому выражается императивами. Греческие философы не приняли бы такую человеческую норму, у них существовала своя, космическая нравственная норма. Они даже не поняли бы наши термины «мораль» или «нравственность». В их миросозерцании не существовало нашего разделения добра и зла. Само их «благо» — не то же самое, что наше «добро». Так, греческий мыслитель не сказал бы: делай добро. Он бы сказал: осуществляй разумное. Само же разумное для греческих мыслителей было не тем, чем оно стало для философов Нового времени. И. Кант тоже давал свое разумное обоснование автономной этики (а с нею — религиозной веры) и автономной эстетики, наряду со своей автономной же теорией познания. «Со времён Канта, — пишет Дж. Мур в "Принципах этики", — принято утверждать, что познание, воление (volition) и чувствование (feeling) являются тремя принципиально различными состояниями духа в его отношении к действительности». Никакого такого принципиального разделения не признавали ни Платон, ни Аристотель. Для них ни эстетика («чувствование»), ни этика («воление») не автономны по отношению к познающей (умной) сфере духа.

Отсюда можно делать выводы, касающиеся греческого ноологического понимания катарсиса. Для Аристотеля очищение происходит не в сфере воли и не в сфере чувств, а в сфере высшей — в ноосфере. «Очищение совершается не в морали, но в уме, если этот ум понимать по-аристотелевски» (Лосев). По-аристотелевски, а не по-кантиански! Аристотелевский, т. е. космический ум выше чувства, и очищение в уме выше очищения чувств, оно не сводится к чисто эстетическому успокоению. Грек требовал не умиротворения чувств, а умиротворения жизненного, т. е. целостного — такого, которое несло бы с собой оправдание самого бытия.