Катарсис для трагического героя. Как возможно очищение бытия?

Катарсис, как очищение злых и страшных поступков, возможен потому, что все несовершенства и ужасы внутрикосмического человеческого бытия «оправданы космическим умом и представляют собой не что иное, как его естественный результат» (Лосев). Самим космическим умом предопределено, что 1) необходимо преступление и 2) это преступление будет оправдано. Оправдано оно будет потому, что само оправдание осуществляется не в человеческой (моральной) сфере, а в высшей, умственной сфере Космоса. В моральной сфере оправдание невозможно. «Мораль» в древнегреческой трагедии столь же ужасна, как и в трагедии шекспировской: везде необратимость преступления, везде поругания святынь, восстановить которые не в силах никакое возмездие, никакой человеческий нравственный закон. Греческая трагедия говорит: преступление не может быть искуплено человеком. Она столь же не приемлет нравственный Императив, как не приемлет его Шекспир, и так же не возлагает на него ни малейшего упования. В «Макбете» герою открываются как бы нравственные глаза — и он вдруг видит, что совесть, которой он поклонялся, лишь толкает его на новые злодейства. Так же и в «Эдипе» герою вдруг открылись глаза, и он увидел: всё, что он в прежней своей слепоте предпринимал во исполнение предписаний нравственности, в действительности влекло его к преступлению против нравственности. Тогда Эдип ослепляет себя — в эмблему того, что его человеческое нравственное зрение ему не поможет: он всё равно останется нравственно слепым. Так что если бы события в низшей (человеческой) сфере были отделены от пронизывающей весь Космос умной энергийности, то все они были бы насквозь бессмысленны и недоступны никакому оправданию. Как происходит их оправдание («искупление»)?

Пока человек совершает преступление, он от этого страдает (т. е. страдает в онтологическом смысле, но не обязательно в моральном: преступник, сбросивший с себя, подобно Яго, всякое иго морали, естественно, не страдает морально). Страдание всегда неизбежно есть, оно проистекает от онтологической ущербности героя и выражается в его виновности. Понимаемая таким образом вина не есть вина в обычном юридическом смысле и не подлежит человеческому суду.

Если Яго скрутили верёвкой, т. е. подвергли человеческому суду, то античность не признала бы это наказание существенным, потому что не увидела бы существенной вины Яго. «Верёвка», как всякий человеческий суд, для неё не есть символ вины человека, и подобное «наказание» не есть искупление. Это показывает, вероятно, что с точки зрения греков Яго не мог бы называться трагическим героем. Признали ли бы греки трагедию Отелло или Макбета? Нашли ли бы они трагическим ад в душе у Гамлета? Вопросы не совсем риторические, их можно ставить, и мы к ним вернёмся. Пока лишь можно заметить, что никакое человеческое искупление не представляется возможным для Отелло и для Макбета. Ничто на земле не искоренит ад в душе Гамлета совершенно так же, как никакая человеческая мораль не может восстановить мир в душе Эдипа и прекратить его ад, его страдания, пока он сам (уже в Колоне) не осознает их высший, провиденциальный смысл. Он заключается в том, что страдания героя причинно укоренены не в его душе, а в высшей космической сфере и могут разрешиться только в ней же.

Онтологическая вина человека — это вина не перед Императивом, не перед совестью, не перед человеческим «законом». Она им неподсудна потому, что разумно же необходима. Космическим умом предначертано, чтобы индивидуальная личность выразила себя не иначе, как через преступление. Преступление возможно не иначе, как через свободу воли, но эта свобода «предусмотрена» космическим умом — онтологически включена в него подобно тому, как свобода выбора добра и зла попускается Богом в христианстве.

Стагирит, пожалуй, мог гордиться своей метафизикой, позволившей ему таким образом объяснить трагедию.

Способно ли это греческое истолкование катарсиса объяснить нам Шекспира — это будет темой наших дальнейших размышлений. Мы ещё не поставили точку под рассуждениями об аристотелевой эстетике: адекватно ли она описывает смысл древнего жанра трагедии?