Катарсис для зрителя. Как возможно очищение аффектов?

Мы знаем теперь, в чём состоит греческое понятие катарсис — «очищение» для трагического героя: это есть очищение посредством осознания, т. е. очищение в умной части души путем её восхождения к космическому Уму. Теперь надо выяснить, каким образом достигает очищения зритель, страдающий вместе с героем.

Космическая эстетика даёт только один ответ: это такое же очищение в уме, в умной части души. Отсюда, по-видимому, следует, что само катарсическое воздействие трагедии достижимо только для умного зрителя.

Аристотель не раскрывает нам, как зритель достигает катарсиса, этот механизм раскрывает Лосев, ссылаясь на проницательное исследование болгарского учёного А. Ничева (в его труде «Загадка трагического катарсиса у Аристотеля»).

Катарсис наступает как завершение процесса, состоящего из нескольких стадий. Начинается он с «кажущегося знания», т. е. с заблуждения зрителя. «Кажущееся знание» говорит зрителю, что герой не виновен и заслуживает сострадания; это вызывает у зрителя пик, пароксизм жалости и страха. Но вот у зрителя наступает «перипетия» («узнавание») — для него открывается «великая ошибка» героя как причина его бедствий. Это ещё не катарсис: ошибка героя (например, Эдипа) может рассматриваться как его незаслуженное несчастье, по поводу которого можно только сострадать и страшиться всемогущества карающих его за это богов. Большинство зрителей при этом мнении так или иначе остаются — они так и не могут избавиться от сострадания к герою. Однако умный зритель достигает, наконец, полного знания, которое говорит ему: за «великой ошибкой» скрывается фактическая виновность героя, его собственная онтологическая ущербность, — и тут перед зрителем на первый план выступает удивление перед высшей сферой ума, в свете которой ему раскрылась подлинная вина героя, а с нею и смысл его трагедии. Это и есть катарсис — преодоление первоначально мучивших зрителя сострадания и страха. Они не исчезли, не угасли, но отступили на второй план перед открывшейся зрителю космической мудростью.

Согласно такой интерпретации греческого катарсиса, данной А. Ничевым и используемой Лосевым в восстановлении целостной аристотелевой эстетики, чувство, которое умный зритель выносит из драматического представления, остаётся по природе всё тем же комплексом страха и сострадания, но только упорядоченным, направленным уже не на конкретную личность трагического героя, а на самый принцип миропорядка. Так первоначальное почти животное чувство страха, порождаемое жалостью к страдающему герою, лишаясь этого конкретного объекта, преображается в «божественный страх» (выражение Ничева). И этот-то божественный страх является основанием нравственности — так Ничев аргументирует космический исток нравственности в этике Аристотеля. Космическая этика оказывается неразрывно связанной с космической эстетикой.