Историософия: спор двух традиций

Мы имеем, следовательно, две традиции в историософии (философии истории): светскую («фукидидовскую») и сакральную («геродотовскую»). Различие между ними определяется их отношением к мифологии: первая из них отрицает историческую истину мифа, вторая утверждает её. Первая отвергает объективную реальность изображаемых в мифах событий — рассматривает миф лишь как форму самовыражения сознания. Вторая рассматривает мифологический процесс как истинную историю, действительный ход событий.

На первый взгляд, «фукидидовский» подход к истории представляется единственно научным и потому неоспоримым. Используемый им метод исследования, основанный на данных археологических раскопок, создает впечатление полной достоверности: история предстаёт в нём как объективная эмпирическая данность, целиком противопоставленная мифу. Можно считать, что история древней Греции вовсе не нуждается в гомеровском мифе, так как вполне может базироваться на самостоятельной основе — на данных раскопок Шлимана и Эванса. Древняя Троя предстала перед нашим взором как эмпирический факт, перед которым миф оказывается совершенно излишним. Что на это ответить?

Ну, во-первых, сами раскопки стали свидетельством истины мифа — подтверждением гомеровского сказания о существовании Трои. Прав оказался Дж. Вико: чем вам гомеровский миф не исторический источник, только в особом, поэтическом воплощении? Историческую истинность мифа нельзя отрицать на том только основании, что он не поддается простой дешифровке. Во-вторых, эмпирический подход никак не снимает прежнего вопроса: а что было ранее, до Трои? Когда мы это узнаем? Из будущих новых раскопок? Однако и они не снимут проклятого вопроса: а что было ещё ранее? Любой эмпирический ответ лишь порождает новый вопрос, и, очевидно, последовательность вопросов не будет иметь конца, пока отсутствует ответ на главный вопрос — о начале истории. В этом — принципиальный изъян эмпирического подхода: ему неоткуда взять начало истории — этой тайной владеет миф. Философия истории, основанная только на эмпирике, оказывается противоречивой: она не в состоянии обойтись без мифа, истинность которого сама же отрицает.

Не умея, таким образом, определить начало исторического процесса, фукидидовская историография выработала чисто прагматический взгляд на миф: всё повествуемое в мифах было отнесено к «доисторическому времени». «Доисторическое» было отождествлено с мифологическим. На каком основании? На том, что повествуемые в мифах события, по оценке этой историографии, не сыграли сколько-нибудь значительной роли в судьбе человечества — они и были названы «неисторическими». В этом-то смысле «доисторическое время» часто называют детством человечества, в аналогии с тем, что серьёзные люди не относят серьёзные события своей жизни к своему детству. Так и укоренился этот серьёзный взгляд серьёзных людей на мифологию. Он выражен, например, серьёзным учёным А. Лосевым в следующих словах: «В памяти культурного общества античная мифология осталась прекрасным детством человечества, погибшим в тот самый момент, когда оно стало вырабатывать научные и научно-философские взгляды на мир и природу». Вспомним, что и М. Мюллер квалифицировал мифологию как детскую болезнь языка.

Здесь напрашивается вопрос: а можно ли указать «тот самый момент», когда «детство» человечества окончилось, т. е. наука и философия вытеснили мифологию из сознания человека? Указать здесь ничего нельзя, и скорее всего потому, что такого «момента» вообще никогда не было. Научные и научно-философские взгляды на мир и природу стали вырабатываться с VI века до нашей эры — греческая мифология не только не погибла в этот «момент», но и жила еще более 1000 лет, мирно сосуществуя с возникающими «научными» представления о мире. Костры инквизиции запылают многими веками позже. Античность была благоразумнее Средневековья и не видела никакого принципиального противоречия между научным и религиозно-мифологическими представлениями о мире. Наука не только не вытеснила мифологию, но и сейчас вполне уживается с нею¹.

Если Лосев всё же подразумевает (хоть и не называет) какой-то «момент», когда научно-философские взгляды на мир завоевали автономию, т. е. существенно выделились из мифического сознания и стали существовать самостоятельно, то искать особенно долго не нужно. Это, конечно, создание Аристотелем его «Физики» (355—322 гг. до н. э.) и параллельно — «Метафизики» («первой философии»), Стагирит задавал тон на века, и его мировоззренческая парадигма укрепилась настолько, что вплоть до самого XX века почти все западные философы относились к прародительнице их науки — мифологии — в основном по-аристотелевски. Как же смотрел Стагирит на миф? На протяжении всей своей «Поэтики» он употребляет термин «миф», но какой смысл он в него вкладывает — об этом лучше послушайте А. Лосева. «Нечего и говорить, — с огорчением констатирует этот строгий аналитик античной мифологии, — о том, каким огромным даром античной мысли было бы в наших руках, если бы Аристотель всю свою тончайшую дистинктивность и всю свою обстоятельнейшую дескриптивность направил бы действительно на "миф" с анализом его в соседстве с такими терминами, как "идея“, "художественный образ", "метафора" и т. п. Но, к сожалению, Аристотель совершенно не заинтересован в анализе мифа как именно мифа. Он понимает под мифом то, что редко кто-нибудь понимал до него, а именно просто фабулу, независимо от её мифического содержания». Это означает, что Аристотель смотрел на миф уже так же, как и несколько веков спустя Овидий, а потом Апулей (оба написали поэмы под одним и тем же названием «Метаморфозы»), — лишь как на подходящую фабулу для художественных повествований, не задумываясь сколько-нибудь серьезно об истине и реальности его содержания. Собственно говоря, Аристотель был предвестником эпохи декаданса мифического сознания, когда мифология превращалась лишь в материал, удобный для оформления художественного вымысла (Овидий, Апулей) или в форму выражения философских категорий (стоики, затем неоплатоники). Стагирит желал всё рассматривать с точки зрения создаваемого им научного знания и своей формальной логики, а миф, подлинный миф, со своей бытийно-содержательной стороной, в рамки этого знания и этой логики никак не умещался. Наука, выделившаяся из мифического сознания, теперь неизбежно отторгала свое же материнское лоно. Этим Аристотель, конечно, в сильнейшей степени способствовал укреплению фукидидовской традиции историографии. Однако ясно, что эта традиция лишь игнорировала миф, а не опровергала его истинность.

Примечания

1. Мифология в широком смысле не погибала никогда, и даже наша наука о природе в своих основаниях (постулатах) мифологична. Правда, нормальная наука, существующая в рамках уже установившейся парадигмы, не мифологична, а, наоборот, категорически противостоит мифу. Мифологичность науки проявляется в смене её парадигм. Смена парадигмы (замена старых постулатов на новые) не следует требованиям какого-то во все времена единого истинного разума: если б таковой существовал, наука во все времена зиждилась бы на одной-единственной парадигме — была бы «вечной», а это опровергается историей развития науки. Миф есть выводимая человеком из природы «система реальности», а, следовательно, «система мышления и опыта» (Хюбнер); а последняя и называется парадигмой сознания. Каждая новая парадигма есть новая мифологема сознания, так что смена парадигм вызывается не научной, а мифической потребностью.