Сновидчество и опьянённость (аполлонизм и дионисизм)

Олимпийская безмятежная созерцательность, мудрая и одновременно художественно-творческая, — это есть то, что Ницше назвал аполлонизмом, религией Аполлона. Ницше заявил, что он хочет сформулировать воззрение на искусство «не с помощью понятий, но в резко отчетливых образах мира богов» — в мифологических образах древних греков. Традиция, идущая от аристотелевой рассудочности, не могла адекватно выразить сущность трагедии, проистекшей из мифологии. Чтобы отыскать мифологический корень трагедии, Ницше пришлось выйти из области аристотелевых понятий и вникнуть в самую душу древнего народа.

Грек знал ужасы бытия и испытывал страх и недоверие к титаническим силам природы, управляемым неумолимой и безжалостной Мойрой. Болезненно чувствительный и склонный к страданиям народ мог вынести существование благодаря созданному им миру грёз. Это был мир богов-олимпийцев, противостоявший древнему титанизму — стихийной бесформенности прежних натуралистических (хтонических: «Хтон» — Земля) богов. Сам этот мир, возникший у греков посредством их «аполлонического инстинкта красоты», характеризуется как мир сновидческий, как «прекрасная иллюзия сонных видений». Вместе с тем в этом мире снов нет ничего произвольного, стихийного, «ничего безразличного и ненужного». Этот мир создаётся непосредственным уразумением образов, ибо Аполлон — это «бог всех сил, творящих образами». Аполлон — это воплощение «принципа индивидуации», который для грека был высшей формой самоутверждения — утверждения своей индивидуальности через утверждение человечески-индивидуальных образов олимпийских богов. «Так боги оправдывают человеческую жизнь, сами живя этой жизнью, — единственная удовлетворительная теодицея!» (Ницше).

Однако грек не был бы греком, если бы не ощущал в себе никогда не умиравшую в нем стихию страсти, приводившую к забвению собственной индивидуальности. Это иное состояние души, столь противоположное сновидческой ясности аполлонизма, названо Ницше опьянённостью, а соответствующая религия и культ — дионисизмом.

Как уже сказано, культ Диониса появляется у греков гораздо позже, чем культ Аполлона, привнесённый (ещё с догомеровских) времён на материковую Грецию с Крита вместе с культами Зевса, Афродиты и Артемиды. Здесь следует подчеркнуть то, на чём совершенно не акцентирует внимание Ницше (и это характеризует некую ограниченность его концепции). Собственно дионисизм проникает в греческое сознание как раз накануне возникновения классической греческой культуры, «греческого чуда», и знаменует собой переворот в религиозном сознании греков — переворот, очевидно приведший к возникновению этого «чуда». Аполлонизм — это хоть и необходимый, но не единственный (может быть, и не главный) источник творческих вдохновений греков. Подлинное оплодотворение их творческого духа произошло с воцарением культа Диониса в Греции — культа, которого гомеровская мифология еще не знала. У А. Лосева в «Античной мифологии» говорится об этом так: «Подлинным ренессансом критской мифологии Зевса была мифология Диониса в Греции, начиная с VII в. до н. э., органически вошедшая во всегреческое сознание и заново переделавшая всю гомеровскую мифологию...»

Сколь бы ни был жизненным аполлонический мир сновидений, грека не покидало ощущение его иллюзорности. В этом сказывалось философское дарование греков, т. е. их способность выдвинуть из своей среды великих мудрецов (которые вскоре и появились). Шопенгауэр, например, называл тот дар, по которому вещи окружающего мира представляются человеку только сонными видениями и грёзами, признаком дара философского. «Философски настроенный человек, — пишет в том же духе Ницше, — испытывает чаяние того, что под этой действительностью, в которой мы живём и существуем, лежит скрытая, вторая, действительность, во всём отличная, что, следовательно, первая — только иллюзия». Философия греков (стало быть, вообще философия) появилась, когда нашлись люди, понявшие, что мир не таков, каким кажется. Философия возникла, когда за аполлонической прекрасной иллюзорностью греки прозрели шевелящийся хаос. Это и был дионисизм. Из него, как из некоего мирового яйца (ab ovo — так и учили орфики) почти внезапно вышли и философия, и математика, и искусства. Раскрывшийся ящик Пандоры! Трагедия была лишь одним из его даров.

Генеалогию наук здесь разбирать не место, хотя Ницше был прав, сказав, что «проблема науки не может быть познана на почве науки». Она познается на почве «иного», потому что рождается от иного. Так, математика родилась в буквальном смысле как часть новой религии греков: её создатель, Пифагор, был жрец дельфийского храма и иерофант дионисовых мистерий. Другой и, может быть, главный дар «ящика Пандоры» — это философия, т. е. познание, выделившееся из мифологии. Грек, конечно, не перестал быть религиозным, и родившаяся философия, как и математика, была религиозной. Однако религиозность изменилась. Сам аполлонизм не умер, но стал другим — не аполлонизмом антропоморфных богов, а аполлонизмом мудрости и гармонии, аполлонизмом меры вещей. Умерли прежние боги, боги народной веры. Пробудившаяся философская мысль отторгала от себя прежнюю, её породившую религиозность. Если Гомер, как бы принижая богов до людей, всё же сохранял олимпийцев в качестве предмета художественной мифологии, то возникшая философия уже отвергла прежний личный антропоморфизм богов. Первым был, вероятно, Ксенофан, породивший целую философскую школу (элейскую) одним вопросом: с какого права богам приписывается образ человеческий? Если бы быки или лошади умели ваять, то и они изобразили бы богов подобными себе — дали бы им тело, которым они обладают.

Новое знание подрывало веру в традиционных богов, и разглашать его было нельзя, мудрость стала тайной. Так, в сочетании с новой мудростью, возник новый культ — возникли дионисовы мистерии. И первая философия греков была философией эзотерической (тайной).

Однако философия греков, изменившая их религию, для нас не цель, а средство для выяснения главного вопроса: как новая религия породила трагедию? Поэтому последуем за Ницше, которого интересовала генеалогия искусств — «единый корень всякого греческого искусства». Эта тема («всякого искусства») тоже слишком широка для нас: нас интересует лишь трагедия. Кстати, Ницше тоже иллюстрирует «единый корень искусств» лишь на возникновении трагедии. Корень трагедии он справедливо увидел в дионисизме — в духе музыки — скорее, чем в зрительных образах. Но он был не прав, выразившись в другом месте — в «ессе homo», — что дионисизм есть единый корень всякого греческого искусства. Мы знаем, что гомеровская поэзия возникла ранее дионисизма. Дионисизм знаменовал лишь очередной взлет греческого творческого духа, не единственный и не первый. Мы уже видели, в каких глубоких пластах мифического сознания таятся корни культуры. И, можно думать, первая культура на Земле возникла, когда на ней возник первый миф.