3. Четверостишие Гамлета

В 1997 году в Москве вышло переиздание книги датского филолога Георга Брандеса «Шекспир. Жизнь и произведения». В сорок второй главе этой книги говорится о пьесе «Гамлет», о Джордано Бруно и Мишеле Монтене. Обычно я читаю труды позитивистов с так называемым холодным любопытством, иногда — с не очень болезненным недоумением, изредка — со сдержанным одобрением. Но XLII глава брандесовской монографии заставила меня поволноваться: то радостно, то горестно. Автор не согласен с Чишвицем и Кенигом, которые «пытались установить преобладающее влияние Джордано Бруно на Шекспира». Стоп. Сделаю «техническое» отступление. Чишвиц — это исследователь, в предыдущем разделе названный Тшишвицем. Мне больше нравится написание, предложенное М.П. Алексеевым, однако М. Морозов в своей книге пишет, как переводчики Брандеса: Чишвиц. Что ты будешь делать! Гилилов пишет «Милтон», в энциклопедиях же, как правило, пишется «Мильтон». В «Игре» упоминается Л. Диггз, в биографиях Шекспира встречается написание «Диггс» и даже «Диггес». Так «з» или «с»? Юридическая корпорация, наоборот, у Гилилова называется Грейс Инн, у Аникста она Грейз-Инн. Мереза называют и Мересом, и Миресом. Упоминаемый Гилиловым Мэннингхэм, в дневниках которого шекспироведы отыскали рассказ про Уильяма Завоевателя, в других книгах — как только не зовётся... Я постараюсь писать преимущественно так, как пишется в энциклопедиях: Сидни и Рэли, а не Сидней и Рали (а то и Ролей). Но всё-таки Дэниел (а не Дениел или Даниел). Если нужных имён не окажется в доступной мне справочной литературе, буду пользоваться тем написанием, каким пользуется конкретный, в данный момент цитируемый или упоминаемый автор либо переводчик. Самих же авторов я стараюсь называть так, как обозначено на титульных листах книг: Н.И. Балашов, но А. Аникст, И. Гилилов, М. Морозов. Ну и конечно, буду пользоваться просто фамилией либо её сокращением... Итак, Г. Брандес опровергает Чишвица, указывая прежде всего на то, о чём я уже писала. Например: «Шекспир мог прибыть в Лондон никак не ранее того года, когда Бруно покинул Англию». Чуть ниже добавлено:

Полагали, что Шекспир, тем не менее, прочёл его философские трактаты по-итальянски. Это, конечно, возможно; но в его «Гамлете» нет ничего, что указывало бы на это и что не могло бы быть вполне объяснено и в том случае, если бы он не имел о них ни малейшего понятия.

Автор считает возможным не только то, что Шекспир умел читать по-итальянски, но и что он посетил Италию, когда во время чумы 1592—1593 годов были закрыты все лондонские театры. Мне следует выбрать, как действовать дальше: вышивать ли по густой канве главы XLII из книги датского литературоведа или писать от себя и обращаться к тексту Брандеса только по мере надобности. Попробую пойти вторым путём. И начну с разговора о науке. Те, кто думают, будто Шекспир был весьма далёк от неё, не правы. В биографическом очерке о Фрэнсисе Бэконе, более века назад написанном для библиотеки Павленкова, Е.Ф. Литвинова, отвечая на вопрос, мог ли знаменитый мыслитель написать произведения Шекспира, высказалась так:

В драмах Шекспира мы не встречаем ни одного слова, ни одного оборота речи, который бы выдавал учёного. Мы видели, что Бэкон, объясняя мифы, не мог не навязать своих идей о природе даже рогатому богу Пану. Возможно ли, чтобы он не вложил своих мыслей в уста своих героев? Знакомство с сочинениями Бэкона и Шекспира может совершенно застраховать от увлечений этой проблемой, которую можно считать вымыслом...

Что ж. Я готова считать бэконианство игрой и вымыслом (а возню с «расшифровкой» ещё и бредом), однако не готова согласиться с тем, что Шекспир не вкладывал идей и мыслей о природе в уста своих героев. Очень часто вкладывал. Правда, это были скорее идеи, которые он разделял или считал интересными, а не его собственные. Читатель может обнаружить размышления великого поэта и драматурга о мироустройстве не только в монологах персонажей, но и в сонетах, и даже в стихотвореньице, с которым Гамлет обращается к Офелии. Она, как известно, отдаёт письмо с этими стихами отцу (из послушанья), а тот читает их и всё послание королю и королеве. До недавнего времени я не обращала специально-пристрастного внимания на четверостишие из любовной записки, судила о нём немногим глубже, чем Полоний. И конечно, была не права. Довольно точным представляется мне следующий странный по форме перевод (Рд.): «Не верь, что звёзды — огонь, / Не верь и солнца движенью, / Не верь, что правда не лжёт, / Но верь в мою любовь». Должно быть, переводчица, со своей стороны, безоговорочно поверила заявлению принца, что он не силён «в этих размерах» и не искусен в рассчитывании своих вздохов. В оригинале повторяется слово «doubt» — «сомневайся». Но такую громадину из четырёх слогов никакому мастеру в ямб не затолкать: ни в четырёхстопный, как у К.Р., ни, тем более, в трёхстопный, как у Шекспира, Пастернака, Лозинского. Игорь Пешков вроде бы нашёл выход, употребив глагол «усомнись». Смысл всех четырёх стихов он передал точнее других, но размером пришлось пожертвовать, выбрав четырёхстопный хорей: «Усомнись, что звёзды — пламя, / Усомнись, что солнце ходит, / Усомнись, не лжёт ли правда, / Что люблю — не усомнись». Прямо как «Аты-баты, что купили? / Аты-баты, самовар». Таким размером Орландо писал свои стихи о Розалинде. Оселок, прежде чем спародировать их, говорит, что это настоящее шествие молочниц на рынок (КВЭП, III, 2). Вприпрыжку они, что ли, туда шли? Справедливости ради отмечу: трёхстопным хореем написан погребальный плач в «Феникс и Голубе». И вот что ещё. По-моему, в слове «усомнись» не отражается шекспировский подход. Его принцип — «сомневайся». Ведь усомнился и дальше пошёл — не то же самое, что шёл и всю дорогу сомневался. Или это придирка? Тогда прошу прощения.

Начну анализировать гамлетовы призывы с третьего: «Doubt truth to be a liar». Кроме процитированных, близким можно счесть ещё такой перевод (Л.): «Что правда лгать не властна». Кронеберг вообще не сказал о правде, Пастернак предложил не верить в её существование. Мне доступны семь русских вариантов четверостишия, и ни один из переводчиков не передал «truth» словом «истина» (возможно, потому что в нём три слога). Я же, не имея нужды переводить ямбом, попыхтела и додумалась вот до чего: сомневайся в истине, могущей оказаться обманом. Или, уже интерпретируя: сомневайся в очевидном, оно может оказаться видимостью. У этой строки нет социологической или этической окраски, она скорее философская. И она перекликается с заявлением из «Феникс и Голубя» (стих 62): «Truth may seem, but cannot be» — «Правда (истинность) может чудиться, но не способна существовать» (после смерти Голубя). Теперь две первые строчки. «Doubt thou the stars are fire, / Doubt that the sun doth move» — «Сомневайся, что звёзды — огонь, / Сомневайся в том, что солнце и впрямь движется». Doth (does) здесь усиливает предикат. Как это истолковать? Как угодно, но только не как поэтическую красивость. Если счесть ключом третью строку, получится: Гамлет просит сомневаться в очевидном, в том, что звёзды — это огонь. За пределами четверостишия остаётся вопрос о том, что́ они могли бы представлять собой в действительности. Но это — тема лекции, а не любовной записки.

Через несколько страниц в своей «антигуманистической» речи Главный герой обращается-таки к схеме, согласно которой звёзды представляют собой золотой огонь, прилепленный к тверди, то есть восьмой аристотелевско-птолемеевской сфере. Надо заметить, что чётче всех авторов, дающих объяснения о небесах, или сферах, на вопрос об их количестве отвечает Кристофер Марло, а точнее — Мефистофель в «Трагической истории доктора Фауста». Их девять, говорит он доктору: сферы семи планет, твердь и эмпирей. При этом Солнце считается планетой, «вделанной» в четвёртую сферу, прозрачную, как и у каждой планеты. Непрозрачна только твердь, несущая все звёзды (так что пребывающего за ней эмпирея людям не увидать). Довольно долго я размышляла о том, почему в четверостишии сказано «огонь», а не «огни». Я слышу сигнал и попытаюсь понять его. Нынешнему сознанию трудно представить очень тесный космос, который тогдашнему просвещённому человеку представлялся запросто. Если я правильно понимаю, коперникианская вселенная отличалась от аристотелевско-птолемеевской только устройством, а не размерами. Какую модель рисует Гамлет? Птолемеевскую, судя по словам, характеризующим землю: this goodly frame, the earth. Как только их не передавали! Прекрасная храмина, цветник мирозданья, прекрасное создание, чудесное творение (Л., П., К., К.Р.) — всё это не имеет отношения к богатому и популярному у елизаветинцев существительному frame. Вот ряд значений, близких к тому, что хочет выразить принц: остов, костяк, корпус, конструкция, сооружение, строение, структура, система. Суть в том, что Земля — не одно из небесных тел, а сложенная из четырёх элементов «печка», от которой «пляшет» геоцентрическая теория. Земля в ней уникальна и неколебима. Может, не следовало включать «храмину» в список неподходящего? Не знаю. На мой взгляд, «архитектурная громада» (Пв.) и даже «милое сооружение» (Рд.) подходят больше. По-настоящему удачный вариант предложен И.В. Пешковым: «Эта превосходная опора, земля...» Жаль, не учтён определённый артикль перед «землёй». Если бы я самостоятельно додумалась до точного термина, может быть, сформулировала бы так: сия превосходная опора, эта земля. Ирония не столько в том, что «цветник мирозданья» источает заразу и вонь, которые скапливаются под великолепным куполом, инкрустированным золотом (Пв.), сколько в том, что после Коперника опора-земля перестала казаться подходящей, удобной. Два этих значения «goodly» имеют в Словаре помету: часто ирон. Принц описывает геоцентрическую систему, но сам уже уверен, что в центре помещается вовсе не Земля, что люди живут на одной из «блуждающих звёзд» — таким термином обозначали планеты. Про солнце в монологе не говорится вообще. Велика вероятность, что Шекспир вспоминал картины, рисуемые оппонентами Ноланца в «Пире на пепле». Огонь — самый лёгкий из четырёх элементов, естественно устремляющийся вверх, прочь от самой тяжёлой стихии — земли, которая неподвижна и вынуждена пребывать в центре вселенной. Пятый элемент (он же небесная субстанция, эфир, квинтэссенция), согласно Аристотелю, не имеет такого свойства, как вес. Это позволяет сделанным из светящегося эфира планетам и их тоже эфирным, однако невидимым, сферам вращаться. Что касается звёзд, то один из споривших с Ноланцем заявил: их вещество — это более плотная, чем вещество планет, пятая эссенция. Нет, не могу этим ограничиться, приведу цитату (ПНП, III):

Так как Ноланец мимоходом сказал, что существуют неисчислимые земли, подобные нашей, то доктор Нундиний, как хороший диспутант, <...> начал задавать не относящиеся к делу вопросы о том, что мы скажем о подвижности и неподвижности земного шара, спрашивал о свойствах других небесных шаров, хотел знать, из какого вещества должны быть шары, которые считаются состоящими из квинтэссенции, т. е. из неизменяемой и не подверженной порче материи, более плотные части которой составляют звёзды.

Продвинутые собеседники из лондонских диалогов Бруно, считая не существующими пятую стихию и твердь, говорят о четырёхсоставной вселенной. Я процитирую слова непродвинутого — Буркия. Где, спрашивает он (ОБВМ, III),

тот прекрасный порядок, та прекрасная лестница природы, по которой восходят от более грубого и плотного тела, какова земля, к менее плотному, какова вода, к тонкому, каков пар, к более тонкому, каков чистый воздух, к тончайшему, каков огонь, к божественному, каково небесное тело? От <...> изменчивого и преходящего к тому, что свободно от всякого изменения и разрушения; от наиболее тяжёлого к тяжёлому, от этого к лёгкому, от лёгкого к наиболее лёгкому, а от этого к тому, что не легко и не тяжело; от движущегося к центру к тому, что движется от центра, а от этих к тому, что движется вокруг центра?

Теперь нужен комментарий: «Под движущимся к центру подразумевается земля; движется от центра огонь, вокруг центра движется эфир, являющийся естественным носителем кругового движения». Гамлет говорит сбывшими друзьями о таком космосе, заключённом в твердь и душном, как тюрьма. И вывод, что весь мир — тюрьма, следует понимать именно так: не весь земной шар, а вся вселенная. Даже легчайший из четырёх элементов, устремляясь вверх, задерживается твердью. Думаю, Шекспир помнил сравнение из «Пира на пепле». Собеседник по имени Смит будто бы не может поверить, что солнце, коль скоро оно (V) «есть элемент истинного огня и основная теплота», может быть «фиксировано среди блуждающих тел, к которым мы относим и землю». Правдоподобнее, говорит он,

что движется солнце, а не другие тела, и это мы можем видеть в чувственном опыте...

Части земли, где бы они ни удерживались естественно или насильственно, не движутся. Так части воды, вне моря — реки и другие глубокие вместилища — стоят устойчиво. А части огня, когда у них нет способности подняться вверх, например, если их удерживают своды печей, развёртываются и кружатся, и нет средства удержать их. Если, значит, мы хотим иметь некоторое доказательство, <...> то движение подобает скорее солнцу и элементу огня, чем земле.

Разговаривая с Розенкранцем и Гильденстерном, принц мысленно рисует что-то похожее — огонь, который под сводом превращается в золотые звёзды. И если так, становится наконец понятно определение «золотой». Серебряным огонь быть не может. Как, впрочем, и неподвижным. А в модели Гамлета он, однажды добравшись до тверди, разбился на неизменные и неподвижные частицы. Но, раз ни это обстоятельство, ни условность эпитета не смущали Главного героя, не стану смущаться и я, тем более, что любимую девушку он призывал не полагаться на чувственный опыт. Вот ещё одна цитата, могущая убедить, что в четверостишии сверхкратко излагаются мысли бруновских собеседников, считавших звёзды и солнце не эфирными, сделанными из пятой субстанции, а четырёхсоставными, как и земля, телами, которые находятся в центрах бесчисленных миров (ОБВМ, III):

Буркий.

Вы отрицаете <...> это знаменитое деление на четыре элемента?

Фракасторий.

Я не отрицаю этого деления, ибо я разрешаю каждому различать естественные вещи как ему угодно; но я отрицаю этот порядок, это расположение, а именно то, что земля окружена и покрыта водой, вода воздухом, воздух огнём, огонь небом. Ибо я утверждаю, что одно и то же охватывает и содержит все тела и великие механизмы; <...> каждое из этих тел, звёзд, миров, вечных светил составлено из того, что называется землёй, водой, воздухом, огнём. Но поскольку в субстанции тела преобладает огонь, оно называется солнцем, телом, которое светится само собой; поскольку же преобладает вода, оно называется теллургическим телом, луной или другим подобным телом, которое получает свет от другого...

Чуть выше Фракасторий положительно отвечает на вопрос, можно ли считать звёзды не отличающимися по составу от Земли, имея в виду, что они — преимущественно из огня, присутствующего и на земле, а не из фантастической квинтэссенции. Но! Если нет квинтэссенции, то нет и души. Бруно, занятый устройством мира, об этом не думал, а Шекспир помнил про овидиевское небесное семя, в античной науке названное небесным эфиром. Если его не было, что тогда превратило глиняных истуканов в человеков? Что есть библейское дыхание жизни? И где оно теперь? В эмпирее, отделённом от человеческого мира непробиваемой твердью? Создатель Главной трагедии заставил Гамлета мысленно сравнивать небесную твердь с печным сводом — накопителем вредных испарений. Быть может, принцу тесно и душно из-за того, что обстоятельства приковали к делам семейно-государственным, тогда как он призван размышлять о делах вселенной? Он сообщает, что утратил весёлость и забросил обычные занятия, иными словами, перестал быть тем увлечённым наукой студентом, каким приятели знали его в университете... Удалось ли мне показать, что Главный герой Шекспира считает правильной гелиоцентрическую систему? Подчеркну на всякий случай: Коперник, показавший с помощью расчётов, что Земля и планеты вращаются вокруг Солнца, а не Солнце и планеты — вокруг Земли, не отважился (или не успел?) заняться восьмой сферой; в его модели неподвижные звёзды всё ещё находятся на внутренней поверхности тверди. А если так, первый стих из любовной записки — уже брунианский, коль скоро в нём содержится призыв сомневаться, что звёзды — огонь, задерживаемый твердью. Жаль, нет речи о необходимости сомневаться в том, что они — сгустки светящегося эфира.

Чуть позже слов Смита про печи Теофил говорит об испарении, которое (ПНП, V) «имеет согнём некоторую общность и бо́льшую однородность, чем противоположность или отличие». Очевидно речь Гамлета о вредных парах, взобравшихся так же высоко, как огонь, происходит отсюда. О чём ещё следует сообщить? Бруно обращается к вопросу о звёздах не раз и не два. Во второй главке я процитировала речи Альбертина, подводящего итоги всему, сказанному в пяти диалогах «О бесконечности». До него про детское представление, будто звёзды (ОБВМ, II) «прикреплены к своду неба, как пластинки, хорошим клеем или же прибиты крепкими гвоздями», толковал другой участник беседы, Эльпин. Ну и, конечно, Филотей, излагая ноланскую философию, с жаром и насмешкой говорит о кругах (ОБВМ, V), «в которые помещены и включены звёзды, на которых они насаждены, запечатлены, примазаны, пригвождены, привязаны, приклеены, изваяны скульптурой или изображены живописью». Не откажу себе в удовольствии напомнить: Шекспир употребил всего одно слово — fretted. В «Венецианском купце» есть другое, тоже одинокое: inlaid — инкрустированный. Это в пятом акте, где Лоренцо предлагает Джессике полюбоваться тем, «как небосвод / Весь выложен кружками золотыми». В оригинале сказано: «Look how the floor of heaven / Is thick inlaid with patines of bright gold» — посмотри, как перекрытие небес обильно инкрустировано кружками из яркого золота. Самое выразительное высказывание о небесной тверди и звёздах я нашла в «Зимней сказке». Обращаясь к Поликсену, Гермиона произносит (I, 2): «Though you would seek t' unsphere the stars with oaths» — даже если б вы попытались обессферить звёзды с помощью клятв. Перевод П. Гнедича излишне энергичен: «...если б / Вы даже звёзды вышибли из сфер / Своими клятвами». Правильно — «из сферы». А то не напасёшься сфер на каждую искру золотого огня. Лоренцо и Гермиона вполне могли считать, что вселенная устроена «по Аристотелю»: с планетными сферами и небом (А. Рубин) «неподвижных звёзд, которое <...> приводится в движение непосредственно объемлющим его божеством». Великому барду нравилось претворять подобные представления во впечатляющие метафоры, причём, согласно одной из них, движущее божество изготовило для себя парадоксальный пол (floor): он богато украшен золотой мозаикой, но — с человеческой стороны, можно сказать, с изнанки. Чую: без бруновских речей о стенах и сводах перводвижущего здесь не обошлось.

Ещё одно подтверждение тому, что датский принц говорит с Розенкранцем и Гильденстерном о коперникианском космосе, таково. Аристотель полагал, что частицы воздуха и огня скапливаются под лунной сферой, ближайшей к центру, то есть к Земле. Квинтэссенция непроницаема, стало быть, в этой системе испарениям никак не добраться до крайней, звёздной, сферы, которую Гамлет воспринимал как стены и своды вселенской тюрьмы. Пора мне посмотреть со своих позиций на ту часть разговора о мире-тюрьме, где принц объявляет, что он (Л.) «мог бы замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя» королём бесконечного космоса. Если бы не его дурные сны. В художественных текстах слово «space» предпочитают передавать как «пространство». А ведь здесь наверняка есть намёк на астрономические увлечения Главного героя. Что такое «infinite space», как не бруновская бесконечная вселенная? Думаю, это словосочетание было призвано сигнализировать интеллектуальным зрителям и читателям, что Главная трагедия посвящена памяти великого итальянца, который, именно живя в Англии, в оксфордских и лондонских диспутах и в своих философских трактатах, провозглашал эту самую бесконечность. Позднее, в Париже, Виттенберге, Праге, он гораздо меньше занимался космосом. Представление о тесноте озвучивается Розенкранцем. Он, хоть и «догадался», что тюрьмой принцу должен казаться весь мир, продолжает толковать про Данию (Пв. // Л.): «Значит, ваши амбиции делают её таковой: // она слишком тесна для вашего духа». Вот на это Гамлет и откликается репликой об орехе и дурных снах. Его «сны» начались до встречи с Призраком. Они — то, во что он был вынужден окунуться после Виттенбергского университета (в котором Бруно читал лекции) и что он пытается анализировать. Гильденстерн цепляется к слову и произносит мудрёную фразу (Л.): «А эти сны суть честолюбие; ибо самая сущность честолюбца всего лишь тень сна». Главный герой отвечает просто и вразумительно, Розенкранц подаёт очередную изящномудрёную реплику, после чего Гамлет обрывает беспредметный разговор.

Мне представляется важным, что здесь тень — именно «shadow», Призрак обозначен как Ghost. Привычное русское «Тень отца Гамлета» всегда смущало меня. Вот в оригинале «сущность честолюбца»: the substance of the ambitious. Чаще это передают словами «сущность честолюбия». Конечно, от Гильденстерна следовало ожидать речи о честолюбивом принце, но автору, наверное, хотелось сказать о человеке притязающем, дерзающем — таком, как Бруно. Ничто не мешает рассматривать реплики молодых интриганов как характеризующие исключительно их самих. Но я думаю, Шекспиру было нужно охарактеризовать с их помощью прежде всего Главного героя. Даже приёмы, использованные при изображении маленькой дискуссии Гамлета с двумя хлыщами, похожи на то, что делает в своих лондонских диалогах поэт-философ. Что уж говорить про содержание этой дискуссии. Как понимать замечание Розенкранца о Дании, которая тесна для гамлетова духа — mind? Есть варианты «для ума» и «для души», но это не добавляет ясности. Вот если бы собеседник пребывал на престоле, тогда можно было бы интерпретировать в том смысле, что королевство маловато, развернуться негде. Но, покуда Главный герой почти никто (чем он, как следует из реплики об орехе, был бы доволен, кабы не требовалось очищать датское государство от гнили), речь о духе-уме выглядит чуть ли не издевательской. Она нужна не пьесе, а её автору, чтобы думающие англичане сравнили Гамлета с Джордано Бруно, который устами Теофила задал такой вопрос о Ноланце (ПНП, I): «...как же надо отнестись к тому, кто нашёл средство подняться на небо, пробежать по сфере звёзд и оставить за собой выпуклую поверхность небесного свода?» То есть вырвался за пределы «тверди». Правда, поэт-философ писал свои трактаты, сидя не в ореховой скорлупе, а в помещении французского посольства. Чтобы закрыть тему сомнения, выпишу из диалогов «О бесконечности, вселенной и мирах» три взаимосвязанных фрагментика (II):

утверждение, что вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел, но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы обосновать хотя бы малейшее подозрение в том, что тела не существуют.

...вы можете видеть, на каком фундаменте строит Аристотель, когда из того, что мы не можем воспринимать ни одного тела за пределами воображаемой окружности, он заключает, что там нет никаких тел...

...земля, вращение которой производит видимость, что все мировые тела движутся вокруг неё, как будто связанные вместе.

Теперь о другом. Я слышала, что руководитель театра в Стратфорде-на-Эйвоне работает над шекспировскими пьесами по Станиславскому. Раньше — к примеру когда я писала шестую главу — это не казалось мне возможным. Нынче, редактируя главу вторую, я почти верю, что затея может оказаться удачной. Великий бард не был великим реалистом, и мало что в его комедиях и трагедиях (прошу отметить, я не назвала хроники) продиктовано стремлением создать жизненные характеры. Как следует сценической Офелии воспринимать Гамлетовы учтиво-астрономические послания? О том, что их было несколько, говорит Полоний, который приказал (did command) дочери вернуть принцу его письма (II, 1). Очевидно, добивающиеся художественной правды должны вообразить содержание других писем? Скорее всего, у них тоже был космический уклон. В прочитанном на сцене обращении к любимой девушке первым стоит эпитет «небесная» — celestial. Прямое значение этого прилагательного — астрономический; celestial bodies — небесные тела, celestial map — карта звёздного неба и т. п. Да и слово «machine», которым принц обозначил в конце записки свой организм, призвано рождать ассоциацию со вселенской механикой. Предлагаю соотнести это с отрывком из «Пира на пепле» (III):

Ноланец ответил, что воздух, через который пробегают тучи и ветры, есть часть земли, так как под словом земля, по его мнению (да так и должно быть в самом деле), надо понимать всю эту машину и весь организм в целом, который состоит из частей; поэтому реки, камни, моря, весь влажный и бурлящий воздух, заключающийся между высочайшими горами, принадлежат земле, как её члены или же как воздух в лёгких и в других пустотах животных...

В другом тексте упоминается махина, называемая миром. Не восходит ли к подобным бруновским образам странноватое шекспировское существительное «bulk»? Поняв, что ему необходимо прикидываться сумасшедшим, Гамлет старательно демонстрирует своё безумие Офелии. И она испуганно рассказывает Полонию об этом; вот два с половиной стиха (II, 2): «Он вздохнул так жалостно и глубоко, / Что казалось, весь его корпус рассыпается / И прекращается его существование». В Словаре, кроме «корпуса» (с пометой тех.), «bulk» переводится как «величина, объём; большое количество» или «груз корабля». Думаю, что, выбирая его, драматург представлял себе корпус корабля; говорить об этом подробно я планирую нескоро, в девятой главе. Джордано Бруно то и дело употреблял как синонимы слова «машина» и «организм». Похоже, английский бард не только охотно последовал за ним, но и дополнил этот синонимический ряд своим «bulk». Забавно, что под достаточно произвольные намёки на поэта-философа и связанную с его именем теорию космоса легко подвести реалистическую «подоплёку». Скажем так. Принц до того увлечён наукой о космосе, что даже в любовных письмах не может обойтись без речей на эту тему. (Речи стихотворные, и это тоже сближает Главного героя с Ноланцем, который предварял свои диалоги стихами: и про любовь, и про вселенную). Офелия же так увлечена принцем, что с лёгкостью перенимает его манеру и терминологию. Суетливый отец, прочитав вслух письмо, заражается астрономическими образами и заявляет, что найдёт причину странного Гамлетова поведения, будь правда о ней спрятана хоть «в центре». Иными словами, он эту правду (truth) из-под земли откопает. Всего двое из семи переводчиков (К., Л.) употребили здесь термин «истина». Сановник остался на птолемеевских позициях, на него не подействовали брунианские призывы Гамлета. Шекспир хотел подчеркнуть; Полоний и Клавдий противостоят Главному герою не только нравственно, но и мировоззренчески. Как я могу подтвердить, что для датского узурпатора мир всё ещё геоцентричен? Элементарно. Клавдий — имя Птолемея (подробнее — IV, 2).

Дядя-король и его первый помощник убеждены, что Земля — центр мироздания. Принц готов считать, что она — одно из бесчисленных небесных тел. Между племянником и дядей болтаются Розенкранц и Гильденстерн, которым, судя по обращённому к ним «антигуманистическому» монологу, известна теория Коперника. Похоже, они сочли её правильной, но остались равнодушными к астрономическим проблемам, предпочли сунуться в государственные. Всё это легко согласуется с правдой характеров. Хотя она если и интересовала автора Главной трагедии, то далеко не в первую очередь... Приведу слова Гамлета, подтверждающие, что вето сознании возлюбленная помещается рядом с небесными телами. Когда Лаэрт, спрыгнув в могилу сестры, разражается криками, принц датский выходит вперёд и спрашивает (V, 1; Л.): «Кто тот, чьё горе / Так выразительно; чья скорбь взывает / К блуждающим светилам, и они, / Остановясь, внимают с изумленьем?» В оригинале использовано выражение «блуждающие звёзды» (то есть планеты) — wand'ring stars. После этой реплики молодые люди ругаются и дерутся. Гамлет выкрикивает разное: про сорок тысяч братьев, про питьё уксуса и поедание крокодила, про хвастовство Лаэрта. Но первая его метафора — строй поражённых изумлением планет. Не думаю, что правильно видеть здесь антропоморфизм. Это скорее зооморфный образ. На том, что небесные тела суть животные, настаивал Бруно; разговорам на эту тему отведено немало места в «Пире на пепле». Отвечая доктору Нундинию на его «не относящиеся к делу вопросы» о небесных шарах, Ноланец сказал, кроме прочего, что (III) если мы хорошенько подумаем, то поймём: земля и другие тела имеют много

жизни в себе и благодаря ей, вследствие упорядоченного и природного влечения по внутреннему своему началу, движутся через соответствующие пространства... И нет иных внешних двигателей, которые с помощью фантастических движений сфер переносили бы эти тела как пригвождённые к ним...

Всё происходит от достаточного внутреннего начала, благодаря чему, естественно, находится в самодвижении...

Таким образом, земля и другие звёзды движутся согласно собственным местным отличительным свойствам внутреннего начала, которое есть своеобразная душа.

Ещё раньше он объявил, что другие планеты — это земли, которые «ничем не отличаются от нашей земли» по виду, если не считать «того, что они больше или меньше её, как у иных видов животных замечаются индивидуальные отличия». И дальнейший разговор, можно сказать, вертится вокруг утверждения, что «земля есть животное». Ясно, что шекспировская метафора — планеты, остановившиеся по собственной воле, — не подразумевает сфер. Ведь сферы никогда не перестают вращаться и вращать то, что к ним пригвождено. Я долго размышляла над вопросом: почему для поэта-философа была так важна мысль об одушевлённости небесных тел? Прежде чем делиться достигнутым пониманием, проясню ещё один вопрос. Почему в бруновской вселенной тела не падают друг на друга? Вселенная (ПНП, IV)

состоит из неизмеримой эфирной области; <...> существует единое небо, называемое пространством и лоном, в котором имеется много звёзд, держащихся в нём не иначе, чем земля; равным образом луна, солнце и другие бесчисленные тела держатся в этой эфирной области так же, как и земля...

Нет необходимости в другой базе, в другом основании, «на которые опирались бы эти великие животные, участвующие в составе мира, который является истинным субъектом и бесконечной материей, бесконечной божественной, действующей силой». Немного ниже ещё раз сказано про великих животных, многие из которых испускают свет. В пятом диалоге тела называются также великими механизмами, а в роли эфирной области выступает воздух, «который есть самое общее вместилище и есть небосвод для сферических тел». В эфире либо воздухе движутся организмы-механизмы, имеющие «собственное внутреннее начало движения, <...> собственную душу, собственную интеллектуальность». Эта самая интеллектуальная душа и заставила блуждающие звёзды остановиться из-за воплей Лаэрта и слушать так, будто они поражены чудом. Интересно, приходилось ли Шекспиру наблюдать остановившихся от изумления животных? Однажды утром, идя на службу по Чистопрудному бульвару, я увидела группу людей, глядящих на газон. По нему прогуливалась небольшая черепаха, а позади черепахи стояла толпа воробьев — десятка два притихших птичек, ближняя примерно в метре от поразившего их существа. Воробьи вытянулись, как по команде «смирно», и совершенно не боялись глазеющих на всё это людей. Я глазела секунд пятнадцать, пока пожилой дядька не сказал: «Во, как они уставились! А мы — на них». Должно быть, великий бард тоже видел потрясённых чем-то птиц. Может быть, гусей? Тогдашнему писателю гусь был первейший товарищ. У какой ещё домашней птицы достаточно толстые перья? А может быть, Стратфордец наблюдал удивлённых эйвонских лебедей... Бруно сравнивает планеты с птицами в диалогах «О бесконечности, вселенной и мирах».