4. Великолепная планета Солнце

Теперь нужно обратиться к следующему утверждению Г. Брандеса: «Если бы Шекспир изучал его [Бруно] сочинения, то между прочим, он получил бы какое-нибудь понятие о системе Коперника, оставшейся ему неизвестной». Сказано это в сорок второй главе, которая посвящена Главной трагедии. Автору «нетрудно предположить, что из разговоров» английский бард

получил приблизительное и неполное представление о философии Бруно и что это представление породило вышеупомянутые философские мечтания. Между тем всё то, что в «Гамлете» хотели возвести к влиянию Бруно, имеет гораздо более близкое отношение к писателям, литературное и философское воздействие которых на Шекспира не подлежит ни малейшему сомнению.

Дальше идёт речь о воздействии главным образом Монтеня. (В российской шекспирологии на эту тему писал А. Аникст.) Утверждаю: очень приблизительное представление о Ноланской философии получил Георг Брандес, а не Вильям Шекспир. Я поведу речь про ещё один знаменитый монолог — не из «Гамлета», а из «Троила и Крессиды», следующей, как считают, пьесы великого барда. Её принято называть мрачной комедией. Монолог вложен в уста Улисса; вот нужный отрывок (I, 3):

На небесах планеты и Земля
Законы подчиненья соблюдают,
Имеют центр, и ранг, и старшинство,
Обычай и порядок постоянный.
И потому торжественное солнце
На небесах сияет, как на троне,
И буйный бег планет разумным оком
Умеет направлять, как повелитель
Распределяя мудро и бесстрастно
Добро и зло. Ведь если вдруг планеты
Задумают вращаться самовольно,
Какой возникнет в небесах раздор!
Какие потрясенья их постигнут!
Как вздыбятся моря и содрогнутся
Материки! И вихри друг на друга
Набросятся, круша и ужасая,
Ломая и раскидывая злобно
Всё то, что безмятежно процветало
В разумном единенье естества.

Этот перевод имеет немало достоинств, но точность, пожалуй, не входит в их число. Процитированное годится, чтобы составить общее впечатление. В русском варианте «солнце» начинается со строчной буквы, а «Земля» — имя собственное. В оригинале стоит Sol, которое может начинаться только с прописной, а стих про Землю выглядит так: «The heavens themselves, the planets, and this centre...» Сами небеса, планеты и (в том числе) этот центр — все они соблюдают подчинённость, старшинство и место, постоянство, курс (course), соразмерность, сезоны, форму, должность и обычай, словом, требования порядка. Требований получилось десять. Улисс толкует о гелиоцентрической модели: достославная планета Солнце в благородном великолепии пребывает в середине (amidst) на троне и окружена сферой: «In noble eminence enthron'd and spher'd». Передам последние слова с помощью неологизмов: отронено и осферено. Как уже сообщалось, из всего аристотелевско-птолемеевского хозяйства Коперник не пересмотрел одно — звёздную сферу, отделяющую мир, доступный человеческому наблюдению, от запредельного божеского мира. Судя по всему, Улисс помещает трон в середине именно этой сферы. На троне — Солнце. Вокруг него вращаются планеты. Ни про одну из них, не исключая Земли, нельзя сказать, что она окружена сферой. Стало быть, словосочетание «and this centre», выделенное запятыми, по интонации аналогично гамлетовскому «this goodly frame» (эта замечательная опора) и даже имеет более ироническую окраску. У Аристотеля Солнце — этакий сгусток сферы, её часть, и ни центром, ни троном не пахнет. Шекспировский древний грек, носящий римское имя, не хуже Виттенбергского студента знает, что Земля не покоится в середине мира. Иначе Улисс не причислил бы её к блуждающим звёздам, то есть планетам, соблюдающим подчинённость, место и курс. Существительное «course» не оставляет простора для толкований. Какой путь, какое направление может быть у неподвижного центра вселенной?

Шекспиру захотелось назвать Землю по-птолемеевски — центром, как в предыдущей пьесе её назвал Полоний. Из-за этого рассудительный и насмешливый персонаж «Троила и Крессиды» не мог сказать, что Солнце помещается в центре, пришлось выбрать слово «amidst». А его можно прочесть не только как «в середине», но и как «среди, между». Очевидно Г. Брандес выбрал такое значение. За ним последовали другие, например А. Азимов, решивший, что Солнце «сидит на троне в гордом отдалении» (так перевёл Е.А. Кац). По-моему, «noble eminence» гораздо ближе к «почётному возвышению». Ни «отдаление-возвышение», ни эпитет перед этим словом совсем не помогают мысленно поместить великолепную планету между её подчинённых. При попытке сделать это меняется понимание слова «spher'd»: светило не окружено общей для всей системы звёздной сферой, а наделено ею. Тут же встаёт вопрос. Почему сфера есть только у Солнца? Оно, говорит Улисс, руководит со своего престола, подобно королю, который имеет власть приказывать и не ожидает, что ему возразят. Его задача — следить, чтобы в небесной механике всё было чётко, чтобы планетам не вздумалось вращаться вразнобой. Включаем логику и понимаем: свобода повелителя ограничена только внешней сферой, общей для всех небесных тел, а подданные (в том числе Земля — «этот центр») болтаются внутри этого космоса, также не стеснённые никакими персональными сферами, зависящие только от руководящей воли Солнца... В системе Птолемея Солнце, Луна, другие планеты и звёзды всего лишь обслуживают потребности (в том числе эстетические) человечества. От сферы свободна лишь Земля. Имело смысл противопоставить древним фантазиям обоснованные утверждения Коперника. И английский гений противопоставил. Думать, будто он описал такой мир, какой рисуется в представлениях филолога из Дании и фантаста из США, значит согласиться, что у англичанина в голове была та самая мешанина (mixture), которую его персонаж рисует, чтобы показать, как пагубно для войска отсутствие дисциплины. Я уважаю и учёного, и писателя (иначе не вчитывалась бы в их работы), однако не могу не подосадовать из-за того, что они решились приписать гению свою косность. Георг Брандес посвятил мрачной комедии четыре главы (65—68) и в последней из них написал, что «Улисс излагает систему Птолемея полуастрономическими, полуастрологическими доводами». Он процитировал речь о небесах, не вникнув ни в один из «доводов». Надеюсь, мой разбор способен убедить: Шекспир воображает мир, устроенный по Копернику. Или даже по Бруно? Разница в том, что бруновский мир не уникален. Вот как говорится об этом в самых астрономических из лондонских диалогов (ОБВМ, III здесь и ниже). Есть

непрерывное пространство, которое охватывает всё и проникает во всё. В нём существуют бесчисленные тела, подобные нашему, из которых ни одно не находится в большей степени в центре вселенной, чем другое, ибо вселенная бесконечна, и поэтому она не имеет ни центра, ни края; ими обладают лишь отдельные миры, <...> где существуют <...> определённые центры, каковы суть солнца и огни, вокруг которых вращаются все планеты, земли, воды, подобно тому как вокруг этого соседнего нам солнца существуют эти семь планет.

Каждый из миров, «вращаясь вокруг собственного центра, кажется своим обитателям прочным и устойчивым миром, вокруг которого вращаются все звёзды, как вокруг центра вселенной». Выше Филотей так начинает одну фразу (курсив мой): «В то время как звезда, на которой мы живём, сама по себе холодна и темна и не обладает собственным светом и теплотой, а получает их от Солнца...» Шекспировский Улисс, наоборот, не говорит о звёздах и даже Солнце называет планетой. И следует из этого лишь то, что Стратфордец, вслед за Ноланцем, не считал необходимым точно употреблять астрономические термины. У него подход поэтический, у Бруно — философический. Даже математический подход Коперника не может называться научным; чуть позже я покажу, какой была его манера изложения. Убеждённость поэта-философа в бесконечности вселенной не мешала ему при необходимости использовать птолемеевскую схему (как до сих пор делают астрологи, не сомневающиеся в том, что Солнечная система — именно солнечная). Вот слова из обращённого к Ф. Сидни письма-вступления к диалогам «Изгнание торжествующего зверя»:

Этот мир мы принимаем в интересах нашей настоящей работы таким, как его воображают себе глупые математики, как допускают не очень мудрые физики, меж коими нелепее всех перипатетики, то есть разделённым прежде всего на множество сфер и затем уже на 48 различных звёздных знаков. Этот мир с 48 знаками, на кои первоначально, по их мнению, было разделено восьмое звездоносное небо, называемое обычно твердью, будет основой и предметом нашего труда.

Это не астрологический труд. Автор представляет его как философско-этический и, говоря о себе-Ноланце в третьем лице, призывает: «Пусть же представит он теперь Сиднею разложенные в стройном порядке семена своей нравственной философии». Что может быть удобнее для философа-моралиста, чем мифология? Коль скоро в книге пойдёт речь не о строении вселенной и вообще не о природе, можно использовать в качестве метафоры даже нелепые представления перипатетиков. Надо только предупредить об этом читателей. Шекспир, в свою очередь, чётко различал действительное понимание предмета и тупое следование за книжными авторитетами. Об этом он высказался устами епископов в начале «Генриха V». А в начале «Бесплодных усилий любви» Бирон говорит:

Наука подобна великолепному небесному солнцу (the heaven's glorious sun),
Которое не желает, чтобы в него проникали дерзкие взоры;
Скучные трудяги при всём прилежании достигнут немногого,
Цепляясь за признанные (авторитетные) основы, изложенные в чужих книгах.
Эти земные крёстные небесных светил,
Способные дать имя каждой из фиксированных звёзд,
Получают не больше пользы от их ночного сияния,
Чем те, которые гуляют и не имеют понятия о том, что они такое.
Очень много знать — это не знать ничего, кроме общеизвестного...

Я передала как «общеизвестное» шекспировское «fame». Устаревшие значения этого слова — «молва, слухи». Возможно, одна из популярнейших реплик Гамлета — «Слова, слова, слова» — имеет тот же смысл, что и это высказывание о затёртом книжном знании. Наверняка автор «Бесплодных усилий» не старался изобразить Бирона перипатетиком. В процитированном отрывке прогуливаются (walk) те, кому нет дела до схоластической «науки». Пафос монолога похож на бруновский, а вот звёзды названы неподвижными, то есть закреплёнными на их сфере — fixed. Мне хотелось бы видеть здесь иронию: говорящий посмеивается над устаревшими взглядами всех этих «крёстных», в том числе над взглядом на звёзды как на приклеенные или пригвождённые к тверди. Однако при желании можно счесть взгляды самого Бирона коперникианскими, поскольку великий упразднитель геоцентрической теории оставил звёзды в покое. Думаю, Шекспир был хорошо знаком с книгой «Об обращениях небесных сфер». Он даже позаимствовал из неё метафору. Уже после того, как настоящая главка была написана, я прочла в очерке Йейтс, что «в решающий момент, сразу после схемы, изображающей новую гелиоцентрическую систему», Коперник ссылается на слова Гермеса Трисмегиста о солнце. Эта ссылка приводится, вот она:

В центре же всего расположено солнце. Ибо кто в прекраснейшем сём храме светильник сей в ином или лучшем месте поставил бы, нежели там, откуда сразу всё смог бы он озарять? Так что весьма уместно зовут его иные светочем мира, иные — умом, иные — правителем, Тримегист (sic) — видимым богом.

Не эти ли слова подтолкнули английского драматурга к тому, чтобы после скромного бироновского «sun» вложить в уста хитроумного грека имя римского бога — Sol? Не они ли подвигли великого барда на изображение «великолепной планеты» как правителя, короля? Эпитет метафорического Солнца в «Троиле и Крессиде» и астрономического в «Бесплодных усилиях» один и тот же — glorious. Через некоторое время после знакомства с работой Ф. Йейтс я наткнулась в «Антологии мировой философии» на процитированный ею фрагмент. Докладываю: после «видимым богом» стоит запятая, а не точка. После запятой добавлено: «...а Электра Софокла — "всевидящим". И таким образом, Солнце, как бы восседая на царском престоле, управляет вращающимся около него семейством светил». Вряд ли кто-нибудь, сопоставивший это с речью Улисса, захочет разделить убеждённость Г. Брандеса в том, что великий бард не был знаком с главным трудом великого астронома. Может быть, Стратфордец сам разбирался с его латинским текстом, может, слушал переводы и обсуждения на каких-нибудь клубных встречах. Несомненно одно: образ Солнца, управляющего планетами, не есть плод шекспировской интуиции, а есть продукт размышления над книгой Николая Коперника. Очевидно, к словам последнего отсылает и Теофил, считающий так: можно (ПНП, V) «допустить, что солнце движется вокруг собственного центра, но уж не вокруг другой середины». Достаточно, чтобы все ближайшие небесные тела «двигались вокруг него, поскольку они имеют в нём необходимость и ещё потому, что и оно, может быть, желает этого от них». Наверное, не только пассаж из «Обращений», но и последние слова теофиловской реплики пригодились великому барду, когда он писал монолог о великолепной планете.

Конечно, проще было бы, если б в этой главке я сразу сопоставила текст из мрачной комедии с текстами Коперника и Бруно. Показывая стадии обнаружения того, с чем следовало — лет триста назад! — сопоставить монолог Улисса, я надеялась плавно подвести к пониманию: шекспироведческая мысль была прямо-таки фатально отвёрнута от естествознанческого пафоса, характерного для эпохи великого барда и отразившегося в его произведениях. Подобно тому, как развенчание коммунистических идей стало одним из важных дел человечества в XX веке, развенчание аристотелизма было важной задачей европейцев в XVI—XVII веках. Шекспир от общеевропейского дела не отлынивал, и тексты, благодаря которым это легко понять, вполне доступны. А сопоставления с ними не было. Георг Брандес в конце XIX века, процитировав ряд фрагментов, показывающих осведомлённость Шекспира во многих областях знания, заявил (глава XIV):

Приведённые стихи доказывают только, что некоторые из близких знакомых Шекспира принадлежали к числу умственно передовых людей эпохи. Его же собственные астрономические познания не опередили столетие. Это видно из выражения «Прекрасная планета солнце» (The glorious planet Sol) в пьесе «Троил и Крессида»... Очевидно Шекспир не пошёл дальше птолемеевой системы.

Неужели всё дело в слове «planet»? Через полстолетия Азимов некритически повторил и старательно пояснил этот «довод». Я же сейчас, в начале XXI века, постараюсь отправить его на свалку. Существительное «planet» имеет переносное значение: светило, очень важная персона; Sol, если это не бог Солнца из римской мифологии, тогда, как сказано в Словаре, шутливо-олицетворяющее название нашей звезды. Наверняка Шекспир назвал эту звезду «планетой», имея в виду переносное значение слова. Повторю, в его времена и планету могли называть звездой. В Ноланской философии существительное «планета» употреблялось как синоним словосочетания «небесное тело». Бруно писал (ОБВМ, II) о видах «движения звезды, на которой мы находимся и движение которой для нас незаметно» и вложил в уста Филотея такую реплику (ОБВМ, III): «То же самое [что их небесное тело пребывает в центре вселенной] кажется тем, которые живут на Луне и на других звёздах — землях или солнцах, — которые находятся в этом же самом пространстве». Ну, и последний пример — слова Альбертина (V):

Хотя мне до сих пор ещё не удалось увидеть всё тело светлой планеты, тем не менее я вижу по излучаемому им свету, который проникает через узкие отверстия закрытых окон моего ума, что оно подобно солнцу, а не светит <...> отражённым светом...

Отражённым светят «земли», в частности Луна. Чтобы разобраться с «телом светлой планеты», нужно, как делает комментатор, сопоставить эти финальные слова с теми, что произносятся в конце первого диалога. Я, говорит Эль-пин, «не понял полностью вашего духа, но из света, который он излучает», могу вывести: в нём заключено «солнце или даже ещё более крупное светило». Метафора «тело светлой планеты» означает ноланский дух, разум, интеллект. К закрытым окнам ума я вернусь позже, а сейчас хочу подвести один из итогов. Сначала Г. Брандес дважды объявил, что Шекспир не составил себе никакого понятия о системе Коперника, а затем обнаружил собственную некомпетентность в этом вопросе и невнимание к тексту, который исследовал. Второе, то есть невнимание, по-моему, хуже: специалистом по истории астрономических учений он мог не быть, но понять, для чего выражение «and this centre» выделено запятыми, был обязан. Допустим, назвать взгляды Коперника полуастрологическими — не курьёз. Курьёзно лишь приписывать их Птолемею. Не распознать иронии шекспировского героя, пожалуй, тоже не курьёз. Это симптом. О проницательном насмешливом греке, который с удовольствием манипулирует своими туповатыми товарищами, Брандес пишет: Улисс «унижается до самой плоской и низменной лести по адресу Аякса». Это при том, что хитроумный герой всего лишь пользуется лестью, как ремесленник пользуется инструментом: чтобы достичь практического результата. Из восклицания дразнимого Улиссом Ахилла «Неужто я забыт?» филолог простодушно выводит: «Нет никакого сомнения в том, что Шекспир сознавал в этот период своей жизни, что публика перенесла свои симпатии от него на более молодых и посредственных поэтов». Скорее всего, именно ради возможности сделать это замечание Брандес датирует мрачную комедию приблизительно годом её издания — 1609: в этом году в «Глобус» в качестве авторов были приглашены Флетчер и Бомонт. Не стану утверждать, что великий бард был равнодушен к успеху. Но выражаю надежду, что среди представлений, которые, быть может, сформируются благодаря моим запискам, окажется следующее: он был достаточно равнодушен к успеху у массового зрителя и профанического читателя. Традиционно «Троила и Крессиду» датируют 1602 годом, потому что (А.) типограф «зарегистрировал своё право на напечатание» этой пьесы 7 февраля 1603 года. Привожу ещё два отрывка из программного монолога:

      Как могли бы,
Закон соподчиненья презирая,
Существовать науки и ремёсла,
И мирная торговля дальних стран,
И честный труд, и право первородства,
И скипетры, и лавры, и короны?

Выражением «закон соподчиненья» передано ключевое слово «degree». В книге Брандеса «degree» — это, как пишут переводчики, приблизительно «сословие». Пропускаю 15 строчек монолога. После них:

Когда закона мы нарушим меру,
Возникнет хаос.
Пренебреженье к этому закону
Ведёт назад и ослабляет нас.
Вождю не подчиняется сначала
Его помощник первый, а тому —
Ближайший; постепенно, шаг за шагом,
Примеру высших следуют другие,
Горячка зависти обуревает
Всех сверху донизу; нас обескровил
Соперничества яростный недуг.

Из этих стихов, вошедших (Бд.) «во все английские антологии», делают вывод о политических воззрениях автора. Процитирую фрагмент из книги Ф. Йейтс «Последние пьесы Шекспира: Новый подход» (глава II):

Тот факт, что шекспировский взгляд на общество связан с его верой в королевскую власть как в принцип порядка, как в освящённое Богом средство поддержания справедливого порядка на земле, являющееся отражением божественного управления космосом, представляет собой один из самых очевидных и неоспоримых элементов его мировоззрения. И то, что взгляд Шекспира на королевскую власть не ограничивается национальными рамками, а простирается в широчайшие сферы вселенского духовного порядка — или беспорядка, — отчётливо явствует из шекспировской образности. Поэтому естественным и законным представляется разговор об «имперской теме» у Шекспира, и именно так — «Имперская тема» — называется хорошо известная книга Дж. Уилсона Найта, где обсуждаются шекспировские образы королевской власти, божественное и космическое величие, которыми он наделяет миссию короля, потрясающие описания хаоса и катастрофы — бури и беспорядка в космосе, бури и беспорядка в государстве, — когда король не исполняет своей миссии.

Ошеломляющая прямолинейность. Улисс ничего не говорит о короле (или хотя бы вожде), не исполняющем своей миссии. Важно, чтобы порядок соблюдался подчинёнными. А самое естественное и законное — это сопоставить образы Шекспира с образами Коперника и понять, что последние суть та печка, от которой плясал великий бард, создавая свой программный монолог. Не утверждаю, что политическое устройство общества — та лампочка, до которой ему совсем не было дела, но всё же речь о божественном и космическом значении, придаваемом королевской миссии, не представляется мне трезвой. Согласно воззрению, которое сформировалось у Йейтс, космические метафоры понадобились барду, чтобы воспеть институт монархии и высочайшую миссию короля. Всё наоборот: образы короля, вождя, военачальника привлечены с целью поговорить о гелиоцентрической модели мира. Если бы не требования сюжета, автор «Троила и Крессиды» не акцентировал бы идею единовластия, воспринимаемую исследователями как гимн самовластию. В мрачной комедии речь идёт о подчинении гомеровскому Агамемнону. В 1598 году в Лондоне вышли некоторые песни «Илиады», переведённые Джорджем Чапменом. В их числе была песнь вторая. Вот как звучат 204—206 стихи: «Нет в многовластии блага; да будет единый властитель, / Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый / Скиптр даровал и законы: да царствует он над другими». Это слова Одиссея, и они просто пересказаны английским бардом — без «имперской подоплёки».

Возможно, эти стихи и не привлекли бы шекспировского внимания, если бы «враги и ненавистники многоначалия» не упоминались в диалогах Бруно (ОПНЕ, V). Вот примечание к этому упоминанию: «Аристотель в "Метафизике" <...> требует, чтобы философия исходила из единого высшего принципа. В подтверждение этого положения он приводит стих из "Илиады" (песнь 2, 204)...» И следует перевод — тот же: нет в многовластии блага. Подчёркиваю: Аристотель и Бруно толкуют о философии, не о государственном строе. Надеюсь, эти сведения хорошо иллюстрируют одну из основных в настоящем разделе мыслей: хрестоматийная речь Улисса отражает не столько политические воззрения Шекспира, сколько его поэтические впечатления. В «Илиаде» примерно через страницу после высказывания о едином властителе Одиссей хорошенько стукает скипетром по хребту мерзавца-Терсита. В «Троиле и Крессиде» Терсита бьет Аякс. Улисс, будучи интеллектуалом, раздаёт окружающим не телесные тумаки. В знаменитом монологе, прежде чем перейти к образцовому порядку на небесах, он делает вполне земное сравнение: «Когда командующий не подобен улью, / К которому направляются все фуражиры, / Какого мёда можно ожидать?» У Гомера с пчёлами сравниваются воины, руководимые не приказом царя, а молвой. Она заставляла греков сходиться к месту собрания старейшин. Описав, как «пчёлы из горных пещер вылетая роями, / Мчатся густые, всечасно за купою новая купа», Гомер сравнивает с ними «аргивян племена», которые «от своих кораблей и от кущей, / Вкруг по безмерному брегу, несчётные, к сонму тянулись / Быстро толпа за толпой». В шекспировском тексте это никак не отразилось, в нём даже нет слова «пчёлы», а есть «foragers» — добытчики. Названием «forager», так же как сочетанием «foraging ant», ныне обозначается муравей-фуражир; про пчелу в словарной статье не говорится. Насекомые, с которыми сравнил греков Гомер, стихийны и должны вернуться не в улей, а в горные пещеры. От насекомых из сравнения в «Троиле и Крессиде» следует ждать пользы. Весь монолог Улисса посвящён пользе, смыслу, порядку.

Шекспир — автор немалого количества драм об измотавших Англию войнах между Йорками и Ланкастерами — взял в свою мрачную комедию речи о единоначалии не с целью высказать монархические убеждения, или (Бд.) «чувства самой горячей преданности и любви к королевской власти». Наверняка он радовался возможности спокойно жить и работать, но благодарен за это был не институту королевской власти, а конкретной королеве Елизавете, поскольку при ней государство, можно сказать, стало правовым, а мир — сравнительно прочным. Отчётливая речь об этом ведётся в финале «Генриха VIII». Я прокомментирую её в десятой главе. Здесь же, чтобы закончить с поэтическими впечатлениями, добавлю: кроме текстов Коперника, Бруно, Гомера на создателя хрестоматийного монолога могли подействовать стихи из прозаическо-поэтической книги Боэция «Об утешении философией» (524 год). Автор писал её, ожидая казни, в тюрьме. Цитирующий отрывок Б. Рассел считает, что похожие «взгляды можно найти в литературе не раньше посленьютоновского времени». А я нашла у Шекспира. Если хочешь постигнуть законы мира, написал Боэций, взгляни в самую высь (пер. М.Н. Цетлина):

Не мешает ведь Феб огнекрылый
И луны колеснице льдистой,
И медведица, что в зените
Изогнулась в прыжке внезапном,
Не желает в закатном звёзды
Утопить глубочайшем море...
Так любовь взаимная правит
Всей вселенной вечным порядком,
Нет раздоров средь звёзд небесных.
Все стихии живут согласно —
Суша с морем, тепло и холод, —
Уступая поочерёдно
То одной, то другой дорогу...
Всё живёт, что и дышит в мире —
Этой мерой разумной живо.

Бразды при этом крепко держит

    Творец всевышний,
Царь, владыка, источник жизни —
Он судья всего справедливый,
Возбудитель движенья, опора
Заблуждающихся и нестойких.
Если он на путь не направит
Верный снова тела по орбитам,
То тогда этот стойкий порядок
Вмиг расщеплется в самой основе.

Требуется большое усилие, чтобы не счесть некоторые высказывания Улисса восходящими прямо к труду Боэция (книга IV, глава 6). Почему Рассел не обратил на это внимания? Шекспиру необязательно было читать работу «Об утешении философией» в оригинале; одним (Бт.) «из достоинств придворного было умение переводить <...> с латыни на английский язык. Елизавета сама в преклонные годы <...> переводила Боэция». Как удалось актёру ознакомиться с этим переводом? Может, никак. Просто благодаря монаршему интересу книга стала модной, и Шекспир не раз участвовал в посвящённом ей собрании интеллектуалов. Впрочем, королева любила демонстрировать свои познания и творческие достижения. Она могла вручить рукопись камергеру (1597—1603), второму лорду Хансдону, чтобы узнать его мнение. А этот человек (его звали Джордж Кэри) отнёс перевод в «Глобус», чтобы его умные и талантливые «слуги» помогли составить отзыв. Джордж был старшим сыном Генри Кэри, предыдущего лорда-камергера и покровителя шекспировской труппы, умершего в 1596, когда Елизавете было 63 года. Оба лорда и жена второго из них известны активным и щедрым покровительством поэтам (АЭ). Скорее всего, именно сочинение Боэция монах Лоренцо хотел предложить изгнанному Ромео, чтобы юноша мог утешиться философией, «этим молоком несчастных»... Теперь продолжу «имперскую тему». Речь пойдёт об одной детали в созданном Е. Бируковой русском варианте монологов Хора из «Генриха V». Хроника написана в то время, когда граф Эссекс малоуспешно пытался усмирить ирландских мятежников. И вот в прологе к пятому акту (Г. здесь и ниже) «Хор говорит о победоносном возвращении» Генриха из Франции, «о толпах лондонцев, восторженно встречающих его. Неожиданно — и в исторической пьесе не совсем к месту» в речи Хора появляется вставка об Эссексе:

Так было бы, хоть и в размерах меньших,
Когда бы полководец королевы
Вернулся из похода в добрый час —
И чем скорее, тем нам всем отрадней! —
Мятеж ирландский поразив мечом.
Какие толпы, город покидая,
Его встречали б!

В этих строках, комментирует автор «Игры»,

явственно слышна не только надежда, но и тревога за Эссекса, тревога близкого и преданного человека (хотя, как известно, никто никогда Уильяма Шакспера из Стратфорда возле Эссекса не видал). Мало того, тот, кто писал эти строки, знал ревнивый к чужой славе нрав королевы Елизаветы и вложил в уста Хора специальную тактичную оговорку:

«...Но вполне понятно,
Что многолюдней встреча короля».

Шекспир был свободен от условностей и не придерживался — думаю, принципиально — никаких поэтических правил. Я не решилась бы оценивать ожиданность и уместность чего бы то ни было в его текстах. Ниже (III, 4) я буду толковать о постмодернизме елизаветинцев. Здесь просто приведу пример из «Короля Лира». В конце одной из сцен, происходящих в степи во время бури (III, 2), Шут задерживается у шалаша, в котором уже укрылись Лир и Кент, и заявляет: «Прежде чем уйти, скажу пророчество». Он произносит несерьёзные стихи и добавляет (Кз.): «Это пророчество сделает Мерлин, потому что я живу до него». При этом Шут, в отличие от Хора, — действующее лицо пьесы. В «Генрихе V» Хор постоянно разговаривает со зрителями и, в частности, в первом прологе задаётся вопросом: можем ли мы впихнуть в это деревянное «О» те шлемы, что «наводили страх под Азинкуром»? Следуя нестратфордианской логике, пришлось бы признать: речи об архитектуре и размерах «Глобуса» ещё менее уместны в пьесе-хронике, чем сравнение с её героем «Генерала нашей милостивой Императрицы». Так называет Эссекса драматург. Вряд ли правильно делать из этой формулы вывод о (Г.) «какой-то близости Барда к <...> аристократическому кругу» и рассматривать её как свидетельство личной симпатии поэта к генералу, проигрывающему сравнение с Генрихом V. Процитирую текст О. Дмитриевой о том, как «граф Эссекс покидал Лондон во главе двадцатитысячного войска»:

Его провожала ликующая толпа, поэты подносили к стремени героя свои творения — «На искоренение зловредного мятежа», «Пожелание счастливого пути», «Приветствие по возвращении домой». В толпе зрителей за графом наблюдал уже достаточно известный в театральных и придворных кругах драматург и актёр Уильям Шекспир. Они с графом были хорошо знакомы, так как лучший друг Эссекса граф Саутгемптон покровительствовал Шекспиру и труппа «Глобуса» не раз играла для своих патронов в Эссекс-Хаусе или в Друри у Саутгемптона.

Ни на какие подтверждающие знакомство Шекспира и Эссекса документы автор книги о королеве Елизавете не ссылается. Да и «Глобус» был достроен после отбытия генерала в Ирландию, поэтому о труппе следовало бы написать «слуги лорда-камергера». Но ведь и Рэтлендианский автор не сообщает, откуда известно, что никто никогда не видал Стратфордца возле популярного аристократа. (Корректным было бы утверждение, что мы не имеем сведений о том, видал ли кто-нибудь Эссекса возле великого поэта.) Я горячо надеюсь, что моё понимание шекспировской натуры правильное. Он избегал толпы и ни в коем случае не захотел бы оказаться в числе стихотворцев, подходивших к стремени. Не исключено, что сочинители од сильней интересовались вознаграждением, которое можно было получить от щедрого графа, чем искоренением мятежа. О Шекспире же я думаю так. Он всегда хотел, чтобы войны заканчивались как можно скорее, и произносимое Хором пожелание следует считать вполне искренним. Что же касается ревнивого нрава, то о нём наверняка знали все вменяемые подданные королевы Елизаветы: и герцоги, и бродяги, Ясно, что поэты должны были учитывать это обстоятельство. Но я думаю, что Шекспир назвал монархиню милостивой не из подхалимского побуждения, а желая поблагодарить за какое-нибудь благодеяние, оказанное ему или его труппе. В стихах, названных тактичной оговоркой, нет «реверанса» в сторону Елизаветы. Более того, они могли бы вызвать её ревность, только не к фавориту, а к одному из предшественников. Вот они: «Much more, and much more cause, / Did they this Harry». Гораздо охотнее, и с гораздо большими основаниями, они делали это (бросали свои занятия и собирались в ликующие толпы) ради Гарри. Из контекста понятно, что автор сопоставляет скорее события, чем графскую и королевскую значимость. Бо́льшими основаниями для многолюдства он считает покорение Франции, рядом с которым усмирение ирландцев выглядело бы не таким уж великим достижением.

Вернусь к сравнению конкретных людей: Роберта, графа Эссекса, и короля Генриха Пятого. (Думая об отношении Шекспира к герою трёх его хроник, я, бывает, выкликаю про себя стих из песни о Гагарине: «Знаете, каким он парнем был?» Спеть это вслух человек с моими данными не в состоянии.) Может быть, то, что И. Гилилов назвал тактичной оговоркой, попросту указывает на прохладное отношение драматурга к Эссексу? Я не стала бы ломать голову над причиной прохлады, если бы оказалось, что таковая имела место. Фаворит королевы грешил демонстраторством, проще — был показушником. Шекспир вполне заслуживает характеристики «антипоказушник». Попытаюсь проиллюстрировать это утверждение с помощью цитаты именно из «Генриха V». В последней сцене глубоко симпатичный автору заглавный персонаж говорит своей невесте — французской принцессе: «Я рад, что ты не знаешь по-английски; а то, пожалуй, ты нашла бы, что я слишком уж прост для короля, — ещё подумала бы, что я продал свою ферму, чтобы купить корону». Наверное пьеса о покорителе Франции очень пригодилась профессору Найту, когда он писал «Имперскую тему» (книга издана Оксфордским университетом в 1931 году). Разговоры о праве английского монарха на французский престол ведутся и в «Эдуарде III» — шекспировской, как я убеждена, пьесе, которой во многом параллельна хроника о Генрихе V. А в первой части «Генриха VI» (III, 1) упоминается предсказание, сделанное отцом, когда он узнал о рождении наследника: Генриху, увидевшему свет в Виндзоре (то есть будущему Шестому), суждено утратить всё, что удалось завоевать Генриху, рождённому в Монмуте. При всём этом я никак не могу склониться к мысли, что Шекспира больше интересовали имперские амбиции персонажей, чем их личные качества. Добавлю, что всякий раз, читая американистое «продал свою ферму (my farm)», я думаю об экономическом поведении драматурга. Великий автор патриотических пьес тратил немало времени, усилий и денег на расширение своих владений, приобретая недвижимость. Внимание к таким фактам представляется мне гораздо более плодотворным, чем старания воссоздать систему политических взглядов Шекспира. Он был по-человечески уверен, что гражданская война чудовищна, и вряд ли имел чёткие политические и глубокие религиозные убеждения. А вот земельные участки и дома у него точно имелись. Если бы можно было спросить у их владельца, великого барда, что́ он считает противоположным войне, он, вероятно, ответил бы, что театр и торговлю.

Могу ли я сказать ещё что-нибудь об «имперских» речах Улисса, кроме уже сказанного? Он толкует не об исполнении миссии, а всего лишь о выполнении обязанностей. В условиях войны, естественно, следует подчиняться военачальнику. Но, перейдя к описанию мирной жизни, иронический грек выставляет на первое место порядок в городах и такие саморегулирующиеся явления, как наука и торговля (с отдалёнными странами). Короны, скипетры и лавры завершают перечисление, и вряд ли это случайно. Шекспиру было известно: ремёсла, наука, торговля могут процветать и в республиках, то есть вообще без участия королей. Великий бард интересовался монархами с их одарённостью и деятельностью постольку, поскольку от них зависело благополучие подданных. К принципам государственного устройства он был равнодушен, монархия была для него данностью, а не предметом напряжённых размышлений... Итак, в начале XVII века Шекспир, хорошо знакомый с теорией Коперника, искал способ повести со сцены речь о гелиоцентрическом устройстве мира. И нашёл: перенёс из коперниковского текста в свой программный монолог образ Солнца, восседающего на престоле и управляющего семейством светил. Курьёзно, что из-за этой натурфилософской метафоры некоторые филологи стали считать создателя мрачной комедии певцом монархии и всякой прочей иерархии. Хрестоматийный монолог написан прежде всего Шекспиром-физиком и, может быть, экономистом. А Шекспир-политик выйти на первый план вовсе не старался. Должна ли я высказаться о его интересе к внешней политике? Судя по хроникам, война между государствами представлялась Стратфордцу чем-то вроде состязания, из которого необходимо выйти победителем — чести ради. Ради неё же надо мстить за отца, воздавать обидчикам и взыскивать со злостных должников... Боюсь, только закрытые окна ума заставили знатока и ценителя шекспировского творчества Г. Брандеса решить, что великий драматург высказывал и защищал монархические и вообще чёткие политические взгляды.

Выше не вклинилось, скажу здесь. Метафоры «тело светлой планеты» и «закрытые окна ума» не кажутся смешноватыми, если учитывать, что этот образ восходит к «Песни Песней» — очень важному для поэта-философа тексту, во второй главе которого есть такие стихи о возлюбленном (синодальный перевод): «Вот, он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решётку». Согласно интерпретации учёных каббалистов, на которых ссылается Бруно, и его собственной, сквозь решётку пробивается свет божественного знания... Теперь нужно поговорить о стихе Шекспира, в русском варианте звучащем так: «В разумном единенье естества». В оригинале нет ни «разумного», ни «естества», однако, если не придираться, а почувствовать общий смысл, эту строку переводчицы — удивительно бруновскую (и ещё боэциевскую) — можно счесть удачной. Я сказала бы, что в монологе фигурирует «состояние благословенной взаимосогласованности». Его-то и помогает достичь это самое «degree», о котором едва ли стоит говорить как о сословии (или подчинённости, или почтении, как ещё переводят). Я чувствую так. Небесная гармония настаёт, если каждый, включая великую планету Солнце, добросовестно делает своё дело на своём месте; observe degree — это когда никто (планеты ведь живые) не рыпается, не срывается с орбиты. Приведу отрывок из вдохновенной речи Теофила (ПНП, I; курсив мой):

Наш разум не скован больше кандалами фантастических восьми, девяти или десяти двигателей. Мы знаем, что есть только одно небо, <...> где эти великолепные светочи сохраняют свои расстояния ради удобства участия в постоянной жизни... Так мы продвинулись к открытию бесконечного следствия бесконечной причины, истинного и живого следа бесконечной силы; мы обладаем учением, которое не заставляет нас искать божество вдали от нас, если мы имеем его вблизи нас, даже внутри, <...> так же как жители других миров не должны искать его в нас, имея его близ и внутри себя; ведь луна есть не больше небо для нас, чем мы для луны.

Вот она — мысль о квинтэссенции как человеческом духе, а не материи звёзд, планет и сфер: божество внутри нас. Но это к слову. У небесных тел нет никаких внешних двигателей, каждое тело движется благодаря внутреннему импульсу, и самодвижение планет являет картину высшего единства, стройного порядка и т. п. Бруновские «собственные импульсы» не противоречат словам Шекспира о планетах, подчиняющихся Солнцу. Ведь речь идёт об отсутствии сфер-носителей с их круговым движением, а не об анархии в небесах. В итоговом диалоге Теофил говорит, что солнце, может быть, желает, чтобы планеты двигались вокруг, и что они «имеют в нём необходимость». Улисс в начале своей развёрнутой метафоры объявляет, что оно исправляет болезненные отклонения планет своим исцеляющим взором. В общем, заметно, что великий бард пребывал под влиянием речей Ноланца о саморегулирующемся космическом порядке. Решусь предположить: Шекспир оказал влияние на Фридриха Августа фон Хайека, который в XX веке блистательно описал самонастраивающуюся модель общества. Конгениальный великому Стратфордцу мыслитель предложил термин «расширенный порядок человеческого сотрудничества» — the extended order of human cooperation. Общественный уклад не может быть сконструирован с помощью дерзающего человеческого разума, он как бы вырастает. К обеим работам Хайека, о которых я хочу высказаться, очень подошёл бы в качестве эпиграфа первый стих шекспировского сонета 15: «Когда я размышляю обо всём, что растёт...» Правительствам и вообще гражданам имеет смысл направлять усилия на поддержание естественно складывающегося порядка. Должно быть, я чрезвычайно упростила основную мысль книги «Пагубная самонадеянность». Чтобы не упростить или не огрубить осторожные высказывания Ф. Хайека о боге, не перескажу, а процитирую часть из них:

Возможно, то, что люди подразумевают, говоря о Боге, является всего лишь персонификацией тех традиционных моральных норм и ценностей, что поддерживают жизнь их сообщества. Теперь мы начали понимать, что тот источник порядка, который религия приписывает человекоподобному божеству, <...> не находится вне физического мира, но является одной из его характеристик...

Увы, я не имею представления: был ли почитаемый мною автор знаком с книгами Джордано Бруно и числил ли он среди своих учителей Вильяма Шекспира. Но знаю, что в «Контрреволюции науки» он так написал о «великой литературе всех веков»: это «неисчерпаемый кладезь общественной мудрости» и «единственная форма, в которой из поколения в поколение передаётся понимание общественных процессов, достигнутое величайшими умами». Если бы составить список величайших умов предложили мне, его открывало бы имя Шекспира... Последние страницы этой главки я потрачу на разговор о знаменитом литераторе, имя которого не попало бы в подобный список — ни у Ф. Хайека, ни у меня. В «Контрреволюции науки» есть длинная фраза, открывающаяся словами: «Догматизм, помешавший Фрэнсису Бэкону принять коперниковскую астрономию...» Автор ссылается на опубликованную в 1926 году работу М.Р. Когена по истории науки, озаглавленную «Миф о Бэконе и индуктивный метод». Хайек отмечает, что английский философ-публицист был слепо привержен предрассудкам. Прочитав про это — задолго до начала работы над нынешними записками, — я сразу вспомнила о шекспировско-бэконовском «вопросе». Тогда я знала одно: взгляды Шекспира не могли зависеть от предрассудков. Оставалось обнаружить в его наследии тексты, свидетельствующие об этой независимости. Нынче, рассмотрев их, заявляю: четверостишие из Главной трагедии и монолог из мрачной комедии доказывают, что знаменитый квазифилософ не мог — ну никак не мог! — написать драмы великого барда. В ту пору, когда Филотей-Теофил из диалогов Бруно объяснял собеседникам, в чём состоит ограниченность коперниковского подхода, а шекспировский Улисс говорил о коперникианстве как о прекрасно усвоенной, полностью принятой доктрине, мировоззрение «лорд-канцлера, который навсегда останется классическим примером "демагога от науки", как его справедливо назвали» (Хайек), всё ещё уютно чувствовало себя в птолемеевых пелёнках. Через десять с лишним лет после издания «Троила и Крессиды» Фрэнсис Бэкон опубликовал в «Новом Органоне» такую критику гелиоцентризма (книга первая, XLV):

Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время, как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет. Отсюда толки о том, что в небесах всё движется по совершенным кругам.

Думаю, это стало откликом не только на сказанное о кругах в книге Коперника, но и на речи бруновских собеседников. А может, и на перечисленные шекспировским Улиссом десять характеристик совершенного небесного порядка. Во второй книге «Нового Органона» (афоризм XXXVI) прямо упоминается Коперник: дескать, он и его последователи приписывают Земле вращательное движение с запада на восток — движение, «о котором так много говорят астрономы». К этому добавлено:

Пусть исследуется, есть ли в природе вещей какое-либо такое движение, или же оно только выдумано для сокращения и удобства вычислений и ради этого прекрасного представления, сводящего движение небесных тел к совершенным кругам. Ибо никоим образом нельзя доказать, что то движение в высотах действительно и реально...

И впрямь, тогда нельзя было. Галилея Бэкон тоже хотел бы опровергнуть (книга вторая, XLVI):

Исходя из этой неравномерности движений в отношении их скорости, Галилей выдумал и причину прилива и отлива моря, предположив, что земля движется быстрее, а вода медленнее... Но это он выдумал, сделав недопустимое допущение (а именно, что земля движется), и притом он не был хорошо осведомлён о шестичасовом движении вод океана.

Осведомлённость очень важна, тут спорить не приходится. Мне случалось обнаруживать у себя «ляпы», имеющие причиной былую неосведомлённость. Исправляя текст, я всякий раз горячо благодарила судьбу за то, что она обеспечила меня правильными сведениями. И всё же роль осведомлённости не решающая. Читая Ф. Бэкона, я постоянно вспоминаю слова Эйнштейна про некоторые заявления современных физиков — «высокоучёные и изощрённые, но страдающие отсутствием интуиции» (переводчик не указан). Эйнштейн сравнивал этих физиков с Птолемеем — после того как ознакомился с аргументами последнего «против утверждений Аристарха Самосского о том, что Земля вращается вокруг Солнца». Интуиция — штука трудноопределимая, но кто станет спорить с утверждением, что у Шекспира она была и достигала океанских размеров? И кто, в то же время, взялся бы показать, что интуиция Бэкона сопоставима хотя бы с небольшим озером? Есть основания считать, что логика философа-публициста тоже не заслуживает восхищения. Процитирую Б. Рассела:

Хотя именно наука интересовала Бэкона и хотя в целом его взгляд был научным, он проглядел бо́льшую часть из того, что сделала наука его времени. Он отвергал теорию Коперника, что было извинительно, поскольку это касалось самого Коперника, так как он не выдвинул ни одного веского аргумента. Но Бэкона мог бы убедить Кеплер, чья «Новая астрономия» появилась в 1609 году.

Не убедил. «Новый Органон» вышел в 1620. Имя Кеплера в указателе к двухтомнику английского философа отсутствует. И что же у меня получилось? С одной стороны Вильям Шекспир. Человек искусства: фантазёр, создатель образов. Драмодел и его аристарховский монолог о вращении планет вокруг Солнца. С другой стороны Фрэнсис Бэкон. Родоначальник английского материализма, согласно К. Марксу. И догматик, настаивающий на уникальности человеческого мира и неподвижности Земли. Кто из двоих учёнее?