9. Мёртвый конь и дохлая собака

Перейдя к шутам и авгурам, я не договорила о червях и университетах. А между тем о первых просто необходимо порассуждать ещё. Для начала — цитата из Главной трагедии. Принц морочит канцлера (вы торгуете рыбой) и произносит афоризм о честности «в этом мире», потом отвлекается на свою книгу (II, 2; Л.):

Гамлет.

Ибо если солнце плодит червей в дохлом псе, — божество, лобзающее падаль... Есть у вас дочь?

Полоний.

Есть, принц.

Гамлет.

Не давайте ей гулять на солнце; всякий плод — благословение, но не такой, какой может быть у вашей дочери.

Вот как прокомментирована реплика «Let her not walk i' th' sun» (Мр.): «Возможно, это значит: не пускайте Офелию к королевскому двору. Сравнение монарха с солнцем было широко принято». Но разве мог принц после встречи с Призраком называть солнцем узурпатора, о котором немного ниже говорит (III, 4; К.Р.): «Вот муж твой; словно тощий колос, брата / Пожравший своего», а потом ещё (V, 2; Л.): «И не проклятье ль — этому червю / Давать кормиться нашею природой?» В оригинале нет существительного «worm», есть «canker» — язва, червоточина, болезнь растений. Из не отражённого в переводе наречия «further» (дальше) можно сделать вывод, что эти слова, говоримые другу, продолжают ту мысль, которую Главный герой начал развивать с помощью библейского образа; он не хочет давать «больному колосу» и дальше заражать королевский род. Выскажу кое-какие соображения об отношении Шекспира к жизни органической и жизни общественной. Текст «Гамлета» содержит общественно-политических намёков гораздо меньше, чем обычно усматривают; зато в нём гораздо больше, чем принято видеть, вторжений в естественнонаучные области. В своей работе «Девушки и женщины Шекспира» Г. Гейне писал о комментаторах, «которым никогда не удавалось сквозь запылённые очки учёности увидеть в шекспировских драмах самое простое, самое близкое — природу». Скорее всего, немецкий поэт помнил высказывание о Шекспире английского поэта Джона Драйдена (ШЭ): «ученик самой Природы, он не нуждался в линзах книг для того, чтобы читать её письмена; он находил её в самом себе» (1678). Это речь о недюжинной интуиции, помогавшей великому барду если не открывать законы природы, то чувствовать и догадываться, как устроен мир.

Формулировка Драйдена старше гейневской на 160 лет, однако и через ещё 160 с лишним лет после выхода «Девушек и женщин» учёный-химик З.Е. Гельман имел все основания констатировать, что переводчики великого драматурга «практически не ощущали естественно-научного подтекста многих его слов и выражений», хоть и «обращалось внимание, что <...> для Шекспира руководящей была "идея природы" (nature — одно из любимейших его слов). Глубинное понимание Шекспира лежит в русле понимания науки его времени». Автор цитируемой публикации (НГ-наука, № 4, 1999) сравнил четыре перевода слов Меркуцио про королеву Меб. В оригинале «Ромео и Джульетты» (I, 4) она разъезжает по носам спящих в упряжке из крохотных атомов. В двух русских вариантах атомы превратились в мошек и в пылинки (Щ., П.). В двух других (Рд., Н.П. Греков) остались атомы. Они же фигурируют в итальянском, испанском и французском вариантах, тогда как «в трёх наиболее известных переводах на немецкий язык», в том числе и в гётевском, атомы исчезли. Гельману представляется важным «итальянское влияние на английскую поэзию, а через неё и на Шекспира». Сообщается, что в XIX веке его подчёркивал шекспировед Макс Кох... Теперь стану высказываться от себя про отношения персонажей Главной трагедии с миром, вселенной. Не только принц датский живо интересуется небесными телами. Лаэрт, прощаясь с Офелией, заявляет (I, 3; К.Р.): «Скромнейшая из дев щедра уж слишком, / Коль пред луной свои красы разоблачает». А сколько слов о звёздах, о кометах, о затменьях произносится в первой же сцене первого акта! Бернардо начинает (П.): «Минувшей ночью, / Когда звезда, что западней Полярной, / Перенесла лучи в ту часть небес, / Где и сейчас сияет...» Горацио рассказывает (П. // Л. // Рд.):

В года расцвета Рима, в дни побед,
Пред тем как властный Юлий пал, могилы
Стояли без жильцов, а мертвецы
На улицах невнятицу мололи. //
Дождь кровью шёл, кометы мчались в небе,
Тускнело солнце; влажная звезда,
В чьей области Нептунова держава,
Болела тьмой, почти как в судный день; //
Такие ж знаменья событий грозных,
Как скороходы рока и прологи,
Что предвещают будущее, нынче
На небе и земле здесь показались
Родной нам Дании и всем датчанам.

Автор ясно даёт понять, что эту речь нужно считать прологом к пьесе, и обдуманно вставляет в неё само слово «prologue». В паре строчек здесь говорится о римской истории, ещё две-три посвящены делам загробным, а в остальных идёт речь о связи между природными явлениями и людскими делами. Последний стих таков; «Unto our climatures and countrymen». Ни здесь, ни выше про Данию или датчан не говорится. Существительного «climature» я в Словаре не нашла, есть «climate». Вот хорошее решение (П.): «Земля и небо вместе посылают / В широты наши нашим землякам». О климатах много говорят персонажи «Изгнания», и мне предстоит ещё не раз упоминать об интересе к этому явлению и самого Бруно, и английских поэтов, желавших намекнуть читателям на что-нибудь, с ним связанное. Кстати, о читателях. Я знаю по опыту, что великим бардом часто интересуются люди с очень ограниченной интуицией, поэтому будет нелишним отметить: если Шекспир упоминает про те или иные естественно-научные представления, это не значит, что он обязательно разделяет их. В «Гамлете», как и во всём шекспировском наследии, можно найти огромное количество отсылок к тогдашним знаниям и представлениям о мире. Не зря же трагедия была написана для театра по имени «Глобус». Globe — это шар; затем разговорное (с обязательным «the» или «this») — земной шар; затем — небесное тело; четвёртое значение — глобус, и только пятое — держава как эмблема власти. Думаю, Шекспир приложил усилие, чтобы дать понять, что события, имеющие отношение к пятому значению, рассматриваются в трагедии лишь постольку, поскольку этого требует фабула. В начальной сцене двое дозорных и Горацио говорят о военных приготовлениях. Марцелл спрашивает (Л. здесь и ниже): «К чему литьё всех этих медных пушек / И эта скупка боевых припасов, / Вербовка плотников, чей тяжкий труд / Не различает праздников от будней?» Горацио сообщает о реваншистской отваге и действиях младшего Фортинбраса. Бернардо подводит итог: «Вот почему и этот вещий призрак / В доспехах бродит, схожий с королём, / Который подал повод к этим войнам». Однако не стоит рассматривать их речи как предуведомляющие о том, что в пьесе будет уделено много внимания государственным делам, политическим разговорам, военным планам. В первом же монологе (I, 2) Клавдий даёт своим посланникам задание — уладить дело дипломатическим путём, вручив письмо пожилому дяде Фортинбраса. А в последней сцене первого акта из слов «вещего призрака» становится окончательно понятно, что речь в трагедии пойдёт не о войне. Кипящий отвагой норвежский принц нужен для фона, для финала и — это главное — для того, чтобы философствующий датский принц сопоставлял себя с ним.

Для Шекспира было особенно важным третье значение слова «globe» — небесное тело. Среди комментариев к изданию «Гамлета» в серии «Школьная библиотека мировой драматургии» (1965) есть такой: влажная звезда, под чьим влиянием пребывает империя Нептуна, — это «Луна, по старинному представлению управляющая приливами и отливами» (С.). Интересно, а по современному представлению разве Луна не управляет ими? В 1959 году во втором томе «Детской энциклопедии», адресованной тоже школьникам, было сказано вполне определённо: управляет. Но влажным ночное светило названо, конечно, не из-за связи с земными морями. Перескажу уже цитированные (3) слова Бруно. Если «в субстанции тела преобладает огонь, оно называется солнцем», если же преобладает вода, оно, получающее свет от другого, называется теллургическим (латинское «tellus» — земля) телом, например луной (ОБВМ, III). Возвращаюсь к солнцу. Вот слова о нём в почти дословном переводе К.Р.: «Уж если в дохлой собаке червей зарождает солнце, божество, лучи которого ласкают падаль...» Загвоздка в том, что и в кварто и в фолио стоит «good» — добро, а не «god» — божество, и, если не соглашаться с принятой многими поправкой, тогда почти дословным следует назвать другой перевод (Пш.): «Уж если само солнце множит червей в дохлой собаке, будучи благом, целующим падаль...» Натурфилософское «breed» — плодить, разводить, порождать — передано математическим «множить». Выбор слова «good», вместо «god», сопровождается замечанием: «Гамлет вряд ли поклонник солярной теории». То есть для него солнце — не божество. Столь же маловероятно, что он считал возможным самозарождение организмов. Позволю себе сказать так: Главный герой несомненно сомневается в известных ему теориях и философиях... В биографии Ноланца (Шт.) сказано: «Он верил в самозарождение, считал, что черви могут рождаться из грязи». Судя по рассказу Меркурия, Бруно мог поверить и в аналогичное рождение улиток. В восьмой главке я привела распоряжение Юпитера только о волосах Васты, супруги Альбанцио, теперь — продолжение (ИТЗ, I, 3):

Чтоб у неё от бычачьего помета родилось 252 улитки, из коих 14 потоптал и раздавил насмерть Альбанцио, 26 умерли, опрокинувшись, 22 поселились в хлеву, 80 отправились в путешествие по двору, 42 удалились на жительство в соседний с воротами виноградник, 16 пошли, влача свой домик туда, где им удобнее, остальные — на счастье.

Чьё счастье имеется в виду: супругов или оставшихся пятидесяти двух улиток? Впрочем, здесь важно не это и даже не вопрос о происхождении моллюсков. Ну не в состоянии верховный бог распланировать поведение всех земных существ! В диалогах «О героическом энтузиазме» есть высказывание про луч солнца, достигающий земли и соединяющийся с низшими и тёмными вещами (I, 4). Думаю, противопоставление доброго солнца и падали восходит прямо к этой фразе. На сцене «Глобуса» принц не произносил, а читал: «For if the sun breed maggots in a dead dog, being a good kissing carrion...» (и это заставило его спросить об Офелии). В диалогах Бруно говорится также про червя, «точащего ту шерсть или то дерево, из которого он произошёл» (II, 4); с таким червём, имеющим «одного субъекта и врагом и отцом», сравнивается ревность — она рождается из любви и пожирает её же. Отмечу: Ф. Бэкон всерьёз толковал в «Новом Органоне» (книга вторая, афоризм XL1) о способе наблюдения животных, рождающихся из гниения. Можно ли сделать из реплики Гамлета про дохлого пса вывод о том, как Шекспир судил о самозарождении? Нет. Но вопрос продолжал интересовать его и после Главной трагедии. Приведу примеры из ещё трёх драм, написанных, как считают, в 1604, 1605 и 1606 годах: «Отелло», «Король Лир» и «Антоний и Клеопатра». Дездемона обращается к мавру, уже уверенному в её грязной измене и абсолютной лживости, с утверждением, звучащим как вопрос (IV, 2): «Я надеюсь, мой благородный лорд считает меня честной». Отелло откликается: «О да, как летних мух на бойне — / Таких же прытких, когда они откладывают яйца». Выходит, венецианский мавр знал, что для появления червей недостаточно солнца и разлагающейся плоти, что в этом деле не обходится без мушиных яиц. Далее — часть диалога между королём Лиром и его младшей дочерью (I, 1; П.):

Лир.

Что скажешь ты, чтоб заручиться долей
Обширнее, чем сестрины? Скажи.

Корделия.

Ничего, милорд.

Лир.

Ничего?

Корделия.

Ничего.

Лир.

Из ничего не выйдет ничего.
Так объяснись.

Какой ловкий приём! Среди помпезной стихотворной сцены Корделия произносит две реплики совершенно будничной прозой. Старику даже не сразу удаётся вернуть безупречный ямб, он говорит: «Nothing will come of nothing. Speak again». Не знаю: пользовались ли эпикурейской формулой современные Бруно и Бэкону мыслители, которым трезвость ума не позволяла серьёзно отнестись к идее самозарождения, когда спорили с теми, которые считали идею правильной. Драматурги пользовались. Персонаж пьесы Кристофера Марло «Мальтийский еврей», написанной лет за пятнадцать до шекспировой трагедии о Лире, произносит её в разговоре с правителем, который заявляет (I): мы забираем всё твоё имущество, чтобы «оградить от разоренья» многих жителей острова (турецкий султан потребовал с Мальты дань за истекшие 10 лет). Уж лучше «пусть нуждается один»,

Чем многие из-за него погибнут.
Однако мы тебя не изгоняем,
У нас на Мальте, где копил ты деньги,
Живи спокойно, вновь копя богатство.

Варавва отвечает: «Но как же богатеть мне, христиане? / Из ничего и выйдет ничего» — «Of naught is nothing made». В «Антонии и Клеопатре» серьёзные речи о самозарождении отсутствуют, однако присутствует пародия. Перепивший на пиру у Помпея Лепид заявляет, что в Египте имеются необычайные змеи, Антоний коротко соглашается, а Лепид не унимается (II, 7; П. здесь и ниже): «У вас в Египте змеи, хочу я сказать, которые выводятся из грязи под действием местного солнца. Например, крокодил». Антоний отвечает: «Так точно». Боюсь, что я — как пьяный триумвир — тоже не в силах уняться, до такой степени восхищает меня продолжение их диалога:

Лепид.

Нет, честное слово, я слышал, пирамеи Птоломида поразительные сооруженья... А это что за штука крокодил?

Антоний.

По форме он очень похож на себя. В толщину не толще, а в высоту не выше. Двигается с собственной помощью. Жизнь поддерживает питаньем. Когда околеет, разлагается.

Лепид.

Какого он цвета?

Антоний.

Своего собственного.

Лепид.

Любопытная гадина.

Антоний.

Любопытнейшая. А крокодиловы слёзы мокрые.

Нельзя не пожалеть, что перевод упрошен. О скончании крокодильей жизни Антоний сообщает так: and the elements once out of it, it transmigrates — а когда его элементы распадаются, он переселяется. Примитивное «околеет» неуместно в речи о метемпсихозе, вполне бруновской. Ноланец любил повторять, ссылаясь на Пифагора, что конец прежней жизни есть начало следующей. Ответ на лепидово «удивительная змея» даётся такой: «Да уж. А слёзы его мокрые». Слово «крокодиловы», при том что «слёзы» снабжены определённым артиклем, конечно, может фигурировать в переводе. Но из-за такого разжёвывания становится бледнее шекспировский юмор. В венецианской трагедии тоже есть упоминание «удивительной змеи», и его Б. Пастернак перевёл намного ближе, чем Радлова или Вейнберг. Отелло восклицает (IV, 1): «О дьявол, дьявол! Если бы земля / Давала плод от женских слёз, то эти / Плодили б крокодилов». Похоже, «доверчивый» мавр не верит в самозарождение. Земле, чтоб порождать крокодилов, нужно ещё что-то, кроме солнца, и на бойне не обходится без мух. Шекспир наверняка помнил о призыве Овидия и примерах из «Метаморфоз» (книга пятнадцатая):

Но ведь должны доверять мы явленьям, доказанным точно:
Ты не видал, как тела, полежав в растопляющем зное,
Мало-помалу загнив, превращаются в мелких животных?
Сам ты попробуй, зарой бычачью, по выбору, тушу;
Дело известное всем: из гниющей утробы родятся
Пчёл-медоносиц рои; как их произведший родитель,
В поле хлопочут, им труд по душе, вся забота их — завтра.
Шершней воинственный конь порождает, землёю засыпан.

И ещё, чуть ниже: «Тина из скрытых семян производит зелёных лягушек». Скрытые семена — это не икринки взрослых лягушек, а нечто, входящее в состав тины. Поведав о превращении головастика в лягушку, личинки — в насекомое, яичной серёдки — в птицу, Овидий, пересказывающий речи Пифагора, добавляет: «Все эти твари одна от другой приемлют зачатки; / Только одна возрождает себя своим семенем птица: / "Феникс" её ассирийцы зовут». Согласно Пифагору, чудо-птица не сгорает по истечении пяти сотен лет, а натаскивает в своё гнездо благовонных растений, ложится на них и умирает, после чего «выйдя из праха отца, возрождается маленький Феникс». Мёртвый конь родит шершней, а мёртвый Феникс — потомка... Увы, я запуталась. Положим, Шекспир был убеждён, что из ничего нельзя получить нечто. Но разлагающиеся тела, тина, грязь не суть ничто. Это субстанция, из которой рождаются «все эти твари». Признаю: мне не под силу осуществить «глубинное понимание Шекспира», лежащее, по мнению З.Е. Гельмана, «в русле понимания науки его времени», хотя с мнением я соглашаюсь вполне. Те, кому довелось прокладывать научное русло, не заботились о терминах, вот в чём беда. Сферам, которые изобрёл «логический ум» Аристотеля, противопоставляются совершенные круги, по которым движутся планеты. Должно быть, слово «окружность» не подошло Копернику потому, что расчёты показывали: орбиты не являются окружностями. Но ведь «круг» — это часть плоскости, ограниченная окружностью. Нельзя использовать это слово для обозначения пути, проходимого небесным телом. Для меня шершни, якобы появившиеся из мёртвого коня, образовались из ничего. А для Шекспира? Виттенбергский студент Гамлет высказывается про солнце и падаль как те, кто верили в самозарождение (но окраска эпизода ироническая), а воин Отелло, учившийся у природы, говорит про мух, откладывающих яйца в мясо забитых животных. Является ли противоположность этих взглядов чем-то принципиально важным для великого барда?

Не исключено, что недоговорённости в диалоге с Полонием призваны не только показать, что Гамлет морочит старику голову, но и подчеркнуть: сам он не уверен в университетском знании. Но почему сразу после полуфразы о благом солнце, которое плодит червей в мёртвой собаке, он вспоминает про Офелию, которую не следует пускать на солнце? Неужели это намёк на то, что и в ней могут завестись личинки — maggots, с которыми, в свою очередь, ассоциируется Дездемона? Или ещё хуже — принц думает о крокодиле? Он цитирует, ничего не поясняя Полонию, — водит его за нос. Ответ о каналье сатирике есть пересказ другого отрывка из той же книги. Если задача — всего лишь подурачить назойливого царедворца, зачем проявлять инициативу, задавая вопрос о дочери? Главный герой третирует Офелию как дохлую собаку! Может быть, Гамлет оценил кукольное послушание девушки как предательство не только по отношению к нему, любившему её «когда-то», но и по отношению к человеческому достоинству, к смыслу жизни. Как бы то ни было, недавняя возлюбленная для героя теперь всё равно что гнилостная грязь. Приведу отрывок из обращения Ноланца к Филипу Сидни (ОГЭ):

Вон они, лежащие строчками на бумаге, отпечатанные в книгах, выставленные перед глазами и звучащие в ушах, — весь этот треск, гул и шум заглавий, девизов, изречений, писем, сонетов, эпиграмм, книг, болтливых описаний, чрезмерных потуг, затраченных жизней, — с воплями, доходящим и до звёзд, — с жалобами, вызывающими гул в пещерах ада, — со страданиями, изумляющими души живущих, со вздохами, изнуряющими и вызывающими жалость богов, — и всё это ради тех глаз, тех щёк, той груди, той белизны кожи, того румянца щёк, того язычка, тех зубов, тех губ, тех волос, того платья, той накидки, тех перчаток, тех башмачков, тех туфель, той скромности, той улыбочки, того негодованьица, того осиротевшего окошка, того закатившегося солнышка, того дверного молотка, того отвращения, той грязи, той гробницы, того нужника, той падали, той лихорадки, того крайнего позора и той ошибки природы, которые поверхностно, туманно, в бреду, во сне мы <...> воспеваем, служа продолжению рода, и которые нас обманывают, принимая облик красоты.

А ведь красота в одно и то же время приходит и уходит, рождается и умирает, цветёт и гниёт...

Вряд ли удивительно то, что Гамлет стал видеть за красотою Офелии грязь и гниение. Ведь он пообщался с Призраком и получил тёмные знания и тяжёлые впечатления, он больше не может не помнить о негативе, без которого не обходится ни один позитив... Ноланский пафос направлен против подражавших Петрарке бездумных воспевателей красоты женского тела. Превратив белизну кожи и румянец щёк в гробницу, нужник и падаль, поэт-философ, конечно же, не успокоился. Примерно через страницу он предлагает признать, что женщины, у которых

нет другой добродетели, кроме природной красоты, <...> родились на свет, имея на то меньше оснований, чем ядовитый гриб, занимающий место на земле в ущерб лучшим растениям, и существование их приносит больше вреда, чем волчий корень или змея, скрывающая рядом голову.

Отвечая Дездемоне, считает ли он её порядочной, Отелло не ограничивается сравнением с летними мухами, и окончание его реплики отсылает именно к этому высказыванию: «О ты, сорняк, / Такой чарующе прекрасный и пахнущий так сладко, / Что чувство тянется к тебе со всею силой! / Лучше бы ты вовсе не рождалась!» Я не знаю, что такое волчий корень, но думаю — что сорняк, да ещё ядовитый. И ясно вижу: Гамлет и Отелло очень часто произносят речи, прямёхонько восходящие к бруновским текстам. Вот ещё один пассаж поэта-философа (ОГЭ, II, 2):

Конечно, если бы душа питалась телом, она чувствовала бы себя лучше там, где имеется плодотворность материи; <...> поэтому, когда перед нами упитанное и большое тело, мы могли бы думать, что оно служит вместилищем души смелой, стойкой, скорой, героической, и можно было бы сказать: «О жирная душа, о плодовитый дух, о красивая изобретательность, о божественный ум, о знатная мысль, о благословенная возможность задать пир львам или банкет псам». Таким образом, старика, когда он кажется гнилым, немощным и слабосильным, пришлось бы считать за слабого умом, разумом и речью.

Шекспир, вкладывая в гамлетовы уста слова про ужин, на котором не Полоний ест, а его едят, помнил об этом пассаже. И заменил ужином реалистических червей бруновские образы: пир львов и банкет псов. Напоследок рассмотрю ещё один странный обмен репликами. Клавдий спрашивает Гамлета (I, 2; Л.): «Ты всё ещё окутан прежней тучей?» И получает ответ: «О нет, мне даже слишком много солнца». После этого Гертруда предлагает сыну сбросить цвет ночи. Посмотрев глазами физика, получим: туча, окутывающая принца, — это метафора не только его настроения, но и его траурной одежды, которую мать просит скинуть именно в ответ на реплику о солнце; она знает, что в чёрном жарче всего, в светлых одеждах принц не будет так сильно страдать от солнечных лучей. Теперь попробую поглядеть с позиции натурфилософа. Гамлет уже в первом акте думает о солнце как о хорошем, которое соединяется с дурным. В этой же сцене он произносит монолог, начинающийся словами: «О, вот бы эта слишком, слишком тугая плоть растаяла, / Растопилась и разложилась (resolve) до состояния капли...» А может, не капли, а росы — dew? Второе «вот бы» касается самоубийства, которое, к сожалению Главного героя, запрещено. Термин «self-slaughter» составители Словаря объявили книжным и даже не дали перевода, предложив в качестве более употребительного синонима «self-murder» (с пометой юр.). Так вот, если «murder» — это умышленное убийство, то «slaughter» — «забой, убой (скота)». Должно быть, уже при создании «Гамлета» Шекспир думал о том, что позже пригодилось для реплики Отелло про бойню и мух.

Многое в монологе датского принца восходит к сказанному в финале «Трагической истории доктора Фауста». Персонаж Кристофера Марло перед тем, как быть утащенным в ад, объявляет, что его душу спасла бы одна капля (one drop) Христовой крови, даже половина капли. Среди прочих несбыточных благодатей есть такая (Ам.): «Вы, звёзды неба, / <...> Втяните же меня туманной дымкой / В плывущую далёко в небе тучу!» Когда польётся дождь, пусть вместе с ним на землю упадут его члены (растаявшие, надеюсь), а душа вознесётся к небесам. Ещё интересней обращённое к себе сетование Фауста на тему скотов (beasts). Почему ты не был бездушной тварью? Ах, если бы Пифагоров метемпсихоз был правдой! Эта душа могла бы переселиться в грубого скота. Все скоты счастливы: когда они умирают, их души тут же разлагаются на элементы... Выходит, шекспировский Антоний лучше марловского Фауста знал, в чём суть метемпсихоза: разлагается тело, а не душа. Тем не менее в термине «самозабой» я вижу одну из отсылок к словам доктора, бесповоротно загубившего свою душу. Вот одно из его последних восклицаний (Бр.): «Душа, моя, стань каплями дождя / И в океан пади, будь там незримой!» Здесь капли дождя — little waterdrops. Остаётся понять, к какому из двух образов ближе гамлетовское «dew»: к тем каплям, которые призваны затеряться в океане, или к тем, что должны подняться к туче? Шекспир не копировал впечатляющих образов, но очень любил напоминать о них.

Мысли Главного героя текут в натурфилософском русле и вполне правомерно рассматривать его речи не с общественных, а с естественных позиций. Поэтому я, хоть и готова видеть в словах про обилие солнца метафору слишком большого внимания к принцу со стороны Клавдия, склонна расшифровывать её так: чем больше солнца, тем больше червей сомнения в гамлетовой душе. В Словаре мне удалось отыскать лишь оборот «the worm of conscience» — угрызения (червяк) совести, но он, пожалуй, не подходит, потому что реплику об излишке солнца Главный герой произносит до встречи с Призраком, угрызаться совестью ему ещё рано. Может быть, Шекспир указывает на другой фразеологизм: «I am a worm today». Я сегодня в подавленном настроении, буквально — сегодня я червь. Для мыслящего по-бруновски такая диалектика: говорим «солнце», подразумеваем «червяк» — вещь вполне возможная. Ноланец любил повторять рассуждение о том, что нет света без мрака и мрака без света, нет зла без добра и добра без зла. Вот пример из «Московского кодекса» (Р.): повсюду в телесном мире «добро смешано со злом и зло с добром». Где солнце и всяческая благодать, там обязательно и всяческая дрянь. В начале венецианской трагедии Яго обращается к Родриго с такими призывами: натравите на Отелло её отца, алейте яда в его блаженство, позорьте его на улицах, возбудите ярость в её родственниках и, коль скоро он живёт (обитает — dwell) в благоприятном климате (fertile climate), затерзайте его мухами... На этом я закрываю тему червей и мух.