12. Выставки идей

Ясно, что далеко не все идеи, отстаиваемые персонажами Шекспира, являются его собственными. Каждая пьеса представляется мне чем-то вроде картинной галереи, владелец которой выставляет свои работы вперемежку с творениями предшественников. Чаще всего предшественниками английского гения оказываются Бруно и Марло, что, конечно, говорит об отменном вкусе «галериста». Размышляя об этом, я наконец-то задалась вопросом: должен ли рупор идей быть безоговорочно симпатичным автору? Раньше я исходила из того, что должен. Шекспир был объективен и в этом. Какие люди, такие и рупоры. Мрачная комедия «Троил и Крессида» впечатляет и озадачивает думающих о ней отсутствием положительных персонажей. А есть ли не осмеиваемые персонажи в «Бесплодных усилиях любви»? Ответить не берусь и перехожу к обнаруженным в этой пьесе идеям. В конце знаменитейшего монолога о том, что любовь не мешает познанию, а, наоборот, стимулирует его, Бирон объявляет (IV, 3):

Позволим себе один раз нарушить (lose) наши клятвы, чтобы обрести себя,
Иначе мы потеряем (lose) себя, стараясь соблюсти наши клятвы.
Это вполне религиозно — стать таким отступником;
Потому что любовь (религиозная — charity) сама по себе — закон,
А кто может отделить влюблённость (love) от любви (charity)?

Это — одно из многих «слов» о законе и благодати и одно из обращений Шекспира к его сквозной теме, а именно к вопросу: как быть со святынями, клятвами, культами, когда служение им требует неразумных (а порой аморальных) действий или, по меньшей мере, заставляет людей вести себя нелепо? И это один из немногочисленных в наследии великого барда ответов: правильно — сохранять самого себя, а не верность кумиру, коего сам и сотворил. Можно надеяться, что рупор-Бирон озвучил собственную идею драматурга... Покуда мне не пришло в голову сравнение с выставкой, этот небольшой раздел назывался «Простые трезвые идеи». Речь в нём шла, как и теперь, всего о нескольких экспонатах богатейшей галереи. Перед началом представления, придуманного Олоферном, король произносит (V, 2 здесь и ниже): «Бирон, прогнать их нужно. Мы осрамимся с ними». Маршал показан истинным стратегом. Он отвечает: «Но нам прямой расчёт при нашем сраме / Искать таких, кто хуже, чем мы сами». Король тем не менее не разрешает их впускать, и тогда вмешивается принцесса:

Простите, государь, но вы неправы.
Чем безыскусней, тем милей забавы.
Стремленье проявить излишек рвенья
Лишает смысла лучшие стремленья,
И тем быстрее, чем сложней их форма,
Большие мысли превратим во вздор мы.

Бирон, понимающий, что король, Дюмен, Лонгвиль и он сам давеча опозорились в ролях московитов, откликается на это стихом, обращённым к королю: «Вот верное описание нашей забавы, милорд». Думаю, слово «sport» выбрано не только за односложность, но и потому, что, кроме игры-потехи, оно может означать посмешище. Конечно же, «Бесплодные усилия» — комедия чрезвычайно вредная для рэтлендианства; ведь по существу её автор даёт аристократам совет не лезть не в своё дело — не устраивать спектаклей. Бойе предупредил принцессу и её свиту о готовящемся костюмированном представлении, и четыре девицы успели надеть маски, чтобы сбить с толку участников дворцовой самодеятельности. В эпизоде с московитами изображена «маска» — какой она была в конце XVI века (ШЭ): неожиданно появлялись молодые люди, танцевали и приглашали танцевать зрителей, иногда вручали подарки. Именно это пытались непринуждённо проделать король и трое его приятелей (подарки были присланы заранее). Вряд ли принцесса оценивает их неловкую «маску», когда говорит о сути, которую силятся передать с таким жаром, что она умирает от этого самого жара. Ни сути (content), ни особого рвения (zeal) в маскараде не было. Похоже, что принцесса-рупор предвосхищает наставления Гамлета актёрам: не рвать страсть в клочки и не стараться переиродить Ирода... Когда аристократки принимаются обмениваться впечатлениями от игры короля и его приближённых, Розалина говорит о простеньких «statute-caps» — уставных шапках, что ли, — под которыми обнаруживаются умы получше. Вот примечание к этой реплике:

Лондонские горожане были обязаны ходить в шерстяных колпаках, тогда как шляпы с перьями были исключительным достоянием дворян. Розалина хочет сказать, что простые люди — и те умнее напыщенных вельмож.

Думаю, это хочет сказать Шекспир, но вряд ли потому, что такова его излюбленная идея. Возможно, для него важнее подчеркнуть образ, чем дать оценку. Участники маскарада должны были появляться в пышных меховых уборах — если, конечно, Бойе понял правильно и одеяния молодых людей действительно указывали на то, что «паломники» прибыли из Московии. Впрочем, то, о чём советник принцессы догадался, автор знал точно, поэтому не будет ошибкой видеть в шерстяных колпаках альтернативу бобровым шапкам, а не шляпам с перьями. Упоминание про шапки, отличающие незнатных горожан, заставляет вспомнить о следующей (вероятно) комедии барда. В «Сне в летнюю ночь» представление дают настоящие горожане — ремесленники, как бы афинские. В «Бесплодных усилиях» это пытаются сделать учитель, испанский дон, священник, шут и паж. Может ли кто-то из них входить в категорию обязанных носить «статусный» головной убор? Не думаю... Вернусь к речам И. Гилилова о «галантной пьесе». Гораздо больше она похожа на пародийную. Я не решилась бы назвать предельно замкнутым круг, в котором так много говорят о ремесленниках. Скорее всего, мысль об одной из городских профессий пришла к драматургу не из жизни, а из бруковского текста. Сначала принцесса произносит речь об охоте, потом фрейлина — реплику о мяснике. Шекспир помнил про сделанное Момом сравнение охотника с мясником (и палачом; у меня — III, 5). Катерина, выдающая себя за Марию, обменивается шутками с Лонгвилем. Она сравнивает молодого человека с телёнком, причём пользуется как существительным «calf» (Олоферн сердился, что хлыщи неправильно произносят это слово), могущим означать детёныша какого-нибудь крупного животного, так и словом «veal», применяемым к бычку, откормленному на убой. На замечание, что телёнок может превратиться в быка, Лонгвиль откликается вопросом, неизбежным в подобной беседе: «Способны вы наделять рогами, целомудренная леди?» Не стану трудиться, чтобы пересказать словесную игру близко к оригиналу, для меня это не важно. Не слишком трудился и переводчик. Но последняя реплика Катерины передана точно: «Мясник услышит, — не мычите так». Наверное в речах юных аристократок действительно есть и хитроумные каламбуры, и множество иноязычных словечек; жаль, что Рэтлендианец не даёт примеров. Но и вполне простонародных реплик очаровательные девицы произносят немало... Можно ли всерьёз говорить об утончённости «круга», в котором охотно принимают оборванца? Дон Армадо признаётся, что у него нет рубашки и он надевает шерстяной камзол прямо на тело, как власяницу. Бойе объявляет:

Он правду говорит. На него эту эпитимью наложили в Риме за то, что у него не водится белья. С тех пор, ручаюсь вам, он никогда не надевал белья, если не считать кухонной тряпки Жакнеты, которую он носит на груди, как залог любви.

По нестратфордианской логике получается, что в деревенской девчонке (a country wench) Жакнете следует видеть нечто вроде герцогини — коль скоро о её кухонной тряпке говорят в наивысшем сверхзамкнутом кругу. Некоторые из стратфордианских высказываний об этой пьесе тоже заставляют недоумевать. В послесловии к ней говорится, что дон Армадо «позорно оттеснён в его любовных искательствах грубоватым, но житейски неглупым шутом Башкой» и что «Олоферн и его дружок сэр Натаниэль, добродушно высмеянные персонажами верхнего плана, стушёвываются и бесследно исчезают из пьесы». Какими же разными бывают представления о добродушии! После этого пассажа я решила прикинуть: которая из ранних комедий Шекспира самая малодобродушная? Пожалуй, первое место следует отдать двум — «Бесплодным усилиям любви» и «Венецианскому купцу». Не могу понять: почему А. Смирнов написал, что оттеснён Армадо, обрюхативший, по выражению Башки, Жакнету? И из чего следует, что Олоферн с Натаниэлем исчезли? Разве не они сочинили диалог в похвалу сове и кукушке, пением которого завершается пьеса? Королю предлагают послушать сочинение двух учёных мужей, он соглашается, Армадо произносит: «Эй! Входите», — и входят все. Никто не исчез. Вот бы авторы книг, статей, примечаний внимательно читали тексты великого барда! Шекспирология могла бы сделаться гораздо более точной наукой. Перехожу к последнему в этой главе. Сначала я самостоятельно обнаружила, что Бирон озвучивает в основном идеи итальянского поэта-философа, потом выяснилось, что в середине XX века об этом писала Ф. Йейтс (подробно — VIII, 1). Но и собственные мысли автора комедии тоже не обошли голову наблюдательного маршала. Вот, например, его суждение о Бойе:

Как шепелявит, как жаркое режет,
Как дам воздушным поцелуем нежит!
А как поёт! Как знает этикет!
Monsieur, учтивостью пленивший свет,
Мартышка мод, он даже за костями
Бранится лишь пристойными словами...
Кто хочет должное Бойе воздать,
Его «медоточивым» должен звать.

Думаю, из этого можно сделать вывод об отношении барда к модному в его время эпитету «honey-tongued». Шекспир пользуется и другим прилагательным, переводящимся как «медоточивый, сладкозвучный»: mellifluous. Этим словом сэр Эндрю Эгьючик, дурак из дураков, хвалит голос шута в «Двенадцатой ночи», написанной уже после выхода (1598) «Сокровищницы ума» Ф. Мереза и публикации ряда отзывов о шекспировской поэзии, часто содержавших эпитет «медоточивый». Что же касается Мереза, то он прямо-таки усахарил свой отзыв о произведениях Шекспира и вдобавок обильно полил его мёдом, причём ухитрился сделать это в одной фразе (А.):

Подобно тому, как полагали, что душа Эвфорба жила в Пифагоре, так сладостный, остроумный дух Овидия живёт в сладкозвучном и медоточивом Шекспире, о чём свидетельствуют его «Венера и Адонис», его «Лукреция», его сладостные сонеты, известные его личным друзьям.

Душа Овидия снабжена эпитетом «sweet», очень частым у Шекспира; сам бард получил определения «mellifluous», мёдоисточающий, и «honey-tongued», медовоязыкий; сонеты — sugared, обсахаренные. Боюсь, великому Стратфордцу не поздоровилось от мерезовских похвал: у него заныли зубы. Подыскивая, как бы охарактеризовать приторное высказывание, я не сразу вспомнила о реплике шута, влюбившегося в пастушку Одри. Он говорит (КВЭП; III, 3), что, если девушка красива и к тому же порядочна, тогда её честность напоминает медовую подливку к сахару (honey a sauce to sugar). Считается, что «Как вам это понравится» — сравнительно поздняя комедия (1600). Я же время от времени задаюсь вопросом: не её ли вторым или даже первым заглавием было упомянутое Мерезом — «Вознаграждённые усилия любви»? Эту пьесу он наряду с «Бесплодными усилиями» назвал в числе шекспировских в 1598 году. Тогда же вышло кварто комедии о влюблённом Бироне. И «медоточивый Бойе» и, тем более, «медовая подливка к сахару» могут быть откликами Шекспира на липкое восхваление его поэм и сонетов — откликами, добавленными к текстам при их переработке. Я ещё буду возвращаться к этому в других главах.