1. О связях

Думаю, дело было так. Молодой Шекспир приехал в Лондон, и Ричард Филд свёл его с людьми, для которых Джордано Бруно был, как нынче говорят, культовой фигурой. Стратфордец счёл их достаточно авторитетными (скорее всего, заслуженно), с интересом отнёсся к их ценностям и сделал оные также своими. Постараюсь насколько возможно систематизировать свои представления о круге этих людей. Флорио учил итальянскому языку не только Саутгемптона, Рэтленда и других английских аристократов, но и дочку Мишеля де Кастельно, крестницу Марии Стюарт (Вс.). Если будущий великий бард прибыл в столицу в 1585 году, случай, о котором я хочу сообщить словами бруковского биографа, был ещё недавним (Шт.):

Когда <...> поползли слухи, будто приверженцам Марии Стюарт, замышляющим убийство королевы, помогают французы, перед посольством стали появляться возбуждённые люди. Они забрасывали стены грязью и выкрикивали оскорбления. А однажды в полночь толпа вооружённых мечами и самострелами людей окружила посольство... Высадив двери, вломились в дом, ранили двух слуг, выбили глаз мальчику, который воспитывался у Мовиссьера, переломали мебель. Больная жена посла чуть не умерла со страха.

На следующее утро Мовиссьер направил Флорио к Уолсингему с резким протестом. Франции нанесено неслыханное оскорбление. Людям из посольства опасно выходить на улицу, им угрожают побоями и смертью. Если виновных тотчас же не накажут, он будет вынужден покинуть Англию.

Несколько человек были заточены в тюрьму. ЖЗЛовский автор не ссылается на источники, и у меня нет полной уверенности, что друг Джордано Бруно ходил к Уолсингему. Мовиссьер, даже отозванный королём, старался оттянуть отъезд. Но в конце 1585 года он всё-таки вынужден был покинуть Англию. Поэт-философ уехал вместе со своим патроном. Стратфордцу шёл двадцать второй год... В первой главе я цитировала отрывок из книги М. Морозова о самоучителе итальянского языка: дескать, молодой Шекспир, жадный до учения, купил книгу, тексты из неё повлияли на фразеологию отдельных мест в его произведениях. Это говорилось о «Первых плодах» (Florio, his Firste Fruites, 1578). Аналогичное наблюдение сделано (АЭ) и в отношении второго учебника — Florio's Second Fruites (1591). Думаю, Шекспир брал уроки у их составителя, который был энтузиастом — пусть не таким героическим, как Ноланец, однако достаточным, чтобы заниматься преподаванием (и заодно популяризацией взглядов своего друга) бескорыстно или за символическую плату. Велика вероятность, что в Лондоне регулярно собирался кружок интеллектуалов, занимавшийся Ноланской философией. В Британском музее хранится экземпляр джонсоновского «Вольпоне» с дарственной надписью Джону Флорио. Автор называет его (АЭ) loving Father & worthy Friend — чуткий Наставник и настоящий Друг.

Флорио учился, а потом преподавал в Оксфорде. Там же (Г.) обучался Джон Солсбери, которому посвящён «Мученик любви» и который был приятелем или даже другом Роберта Честера. В 1586 году старший брат Джона Томас Солсбери «был казнён за участие в заговоре с целью освободить Марию Стюарт» (Г.). А вот что сообщается о Мишеле де Кастельно (Ан.): «Его дипломатическая миссия в Лондоне состояла в защите злополучной Марии Стюарт перед королевой Елизаветой». Отозванный Генрихом Третьим французский посол оказался почти без средств (Шт): «Деньги свои Мовиссьер великодушно предоставил Марии Стюарт и оказался на мели». В книге Рожицына сказано жёстче: Кастельно «должен был проводить политику Генриха III», однако его «втянули в заговор, организованный Испанией. Он предоставил все свои наличные средства для спасения Марии Стюарт, запутался в долгах и интригах и был отстранён». Известно (Вс.), что после смерти Франциска Второго Мовиссьер лично проводил юную вдову из Франции обратно в Шотландию и что он оставался приверженцем бывшей королевы и позже, «когда Мария Стюарт уже была пленницей в Шеффилде, откуда посылала в подарок ко дню рождения крестницы разные собственноручно сработанные безделушки». Задавшись целью осветить связи, я решила не классифицировать их. Дружеские, творческие, приятельские, родственные, политические — меня интересуют все, без разбора. Джон Флорио был связан по службе с Мовиссьером, по дружбе — с Бруно, который всё время пребывания в Лондоне прожил в одной из комнат французского посольства. Наверное Флорио был знакомым Томаса и, вполне вероятно, преподавателем Джона Солсбери. Последнему в 1583 году, когда в Оксфорде начал было читать лекции ещё и Бруно, исполнилось 17 лет.

Хотелось бы мне узнать, не способствовал ли поэт-философ переезду Флорио в Лондон, не убеждал ли бросить затхлый Оксфорд, переквалифицироваться из университетского преподавателя в посольского секретаря. И не ходатайствовал ли за друга перед Мовиссьером? (Ещё сильнее хочется почитать книгу Ф. Йейтс «Джон Флорио: жизнь итальянца в шекспировской Англии». Но кажется, эта работа не издавалась в России.) Подвожу первый итог. Бруно пользовался покровительством посла, заботам которого Ноланца поручил сам король Франции. Мишель де Кастельно был кумом, другом, покровителем Марии Стюарт. Дочь посла, крестница шотландской королевы, училась итальянскому языку у Флорио, который был женат на сестре Сэмюела Дэниела, поступившего в Оксфорд в 1581 году. Постоянно приходится читать, что Шекспир познакомился с Джоном Флорио через Саутгемптона. Но гораздо вероятней, что всё было наоборот: учитель-итальянец представил барда аристократу и подвёл юного графа к мысли о меценатстве. С учителем же Шекспира мог познакомить не Ричард Филд, а, скажем, Сэмюел Дэниел. А с ним... Как находят друг друга люди, у которых главная страсть — литература? Может, они сошлись ещё в 1583 году, если Шекспир действительно приезжал в Оксфорд. Через два года после тех празднеств Дэниел получил пост в английском посольстве во Франции и, живя в Париже, вероятно, виделся с Бруно, а также посетил 28 мая 1586 диспут в Коллеж де Камбре и видел агрессивных школяров, которые силой заставляли поэта-философа «отречься». Позднее Дэниел путешествовал по Италии и в Падуе встречался с Б. Гварини. Об этой встрече говорится во всех биографических справках. Хочу повторить один из эмоциональных заголовков Рэтлендианца. Точнее — половину заголовка: «О, Падуя, Падуя...» Был ли Гварини главной целью поездки? Может быть, англичанин поехал в знаменитый город, чтобы ещё раз увидеться с Ноланцем? Тот пробыл в Падуе три последних месяца 1591 года. Начиная с 1592, вернувшийся Дэниел подолгу жил в поместьях своих покровителей и работодателей, в частности — у графа Пембрука, сделавшись домашним учителем его сына, Уильяма Герберта. Вот ещё какие связи могут быть — деловые. Пытался ли кто-нибудь из ломавших голову над загадкой «Мученика любви» сравнить со стихами С. Дэниела, допустим, «Песни Голубя»? Цитирую «Игру»:

Ещё первого исследователя Честеровского сборника Александра Гросарта заставило серьёзно задуматься великое множество шекспировских мыслей, образов, метафор, эвфуистических изящнейших оборотов, сходство поэтической формы «Песен Голубя» и шекспировских поэм и сонетов. Некоторые учёные в нашем столетии в поисках объяснения этого феномена, отмечая, что о простых совпадениях здесь не приходится говорить, вынуждены предполагать, что Шекспир не только — по неизвестным причинам — дал в сборник свою поэму, но и мог принять участие в редактировании Честеровского поэтического материала и при этом даже заново переписал какую-то его часть.

Конечно же, сотрудничество поэтов, будь то публикация коллективных сборников или даже совместное сочинение акростихов (каковыми являются «Песни Голубя») может называться феноменом. Но разве он требует объяснения? Мысли, образы и обороты «Песен» призваны экспонировать ноланские мысли и поэтическую манеру Бруно. И то и другое очень часто «выставлял» в своих стихах и драмах великий бард. И разве нужны причины для возникновения и демонстрации творческих связей? Другие причины, кроме творческих... В Британнике говорится про некоторое влияние на Шекспира дэниеловского эпоса о гражданских войнах. Следы этого влияния находят в «Ричарде II» и в «Генрихе IV». А в работе Морозова «Сонеты Шекспира в переводах С. Маршака» есть фраза: «В 1592 году появился сборник сонетов поэта Даниеля, оказавший несомненное влияние на молодого Шекспира». Дэниел был года на два старше великого барда (даты его жизни указываются так: 1562?—1619). Предлагаю сопоставить одну его строфу с некоторыми речами Гамлета. Строфа такая (сонет 6; пер. С. Сухарева): «Мир полный Красота и Непорочность — / Враги от века — заключили в ней. / И, этого единства зная прочность, / Я сетую над участью своей». А речи — знаменитейшие (III, 1; П.):

Гамлет.

Ах, так вы порядочная девушка?

Офелия.

Милорд!

Гамлет.

И вы хороши собой?

Офелия.

Что разумеет ваша милость?

Гамлет.

То, что если вы порядочная и хороши собой, вашей порядочности нечего делать с вашей красотою.

Офелия.

Разве для красоты не лучшая спутница порядочность?

Гамлет.

О, конечно! И скорей красота стащит порядочность в омут, нежели порядочность исправит красоту. Прежде это считалось парадоксом, а теперь доказано.

Комментатор объяснил бы, что противопоставление красоты и добродетели было в ренессансной литературе таким же общим местом, как речи о вечности словесных памятников, воздвигаемых поэтами для тех, кого они любят. Моя интуиция уверяет: устами Главного героя Шекспир переворачивает высказывания именно Дэниела, который много раз подчеркнул в своих сонетах, что его заставляет стонать и сетовать несокрушимое целомудрие прекрасной дамы. И ещё я чую, что именно эта дама изображена в Офелии. Если в случае с изображением можно говорить о тоне, то он дерзкий и сварливый. Дэниел за десять лет до создания Главной трагедии уверял, что добродетель и красота легко уживаются в героине и адресатке его сонетов, что это естественный союз. Шекспир даёт понять: прежде её красота не представляла угрозы для её непорочности, а сейчас уже представляет, прекрасная дама изменилась. И заявление Гамлета теперь не парадоксально. В дэниеловском пятидесятом сонете речь о вечности звучит так (Сухарев): «Твоим достоинствам мои творенья / Несокрушимый возведут оплот / От ненасытной алчности Забвенья — / И образ твой бессмертье обретёт». На русском языке существует не менее четырёх вариантов этого программного стихотворения, которое в издании 1592 года имело номер 46. Про это же часто и достаточно просто говорит в своих сонетах великий бард. Называю несколько: 18, 19, 38, 55, 81. Связь между сонетными высказываниями Дэниэла и ходом драматургической и поэтической мысли Шекспира представляется весьма тесной. В те времена, перечисляя лучших поэтов, в список включали обоих. Вот пример (А.): «Томас Эдуарде в том же [1595] году объявляет Шекспира одним из лучших современных поэтов, называя его в одном ряду со Спенсером, Марло и Дэньелом». Я упоминала (I, 5) про самодеятельность в Кембриджском университете, студенты которого сочинили и поставили комедийную трилогию: «Паломничество на Парнас» (1598) невозвращение с Парнаса» (1599 и 1601). Впервой части «Возвращения» (А. здесь и ниже) «щёголь Гуллио показывает, как надо объясняться в любви». А «лентяй Инджениозо» комментирует его шутовские речи. Вот один из комментариев: «Видите — "Ромео и Джульетта". Какой чудовищный плагиат! Пожалуй, он ещё преподнесёт целую книгу Семюэла Дэньела!» Дальше «Гуллио декламирует вторую строфу "Венеры и Адониса", в одном месте переделав её». Собеседник откликается на это, блюдя стандарт, согласно которому имя барда следует обсахаривать: «Сладостный мистер Шекспир!» Автору «Игры» кембриджские пьесы представлялись документами, чрезвычайно важными. Привожу абзац из второй главы (раздел «Кембридж и Оксфорд знали Потрясающего Копьём»):

Так же, через дефис, транскрибировал имя Шекспира кембриджец Уильям Ковел в своей книге «Полимантея» (1595), изданной в Кембридже. Перечисляя писателей и поэтов — воспитанников этого университета (Спенсер, Марло, Дэниел, Дрейтон), — Ковел включает сюда и «сладчайшего Потрясающего Копьём». Выходит, Ковел считает Шекспира университетским писателем, своим однокашником?

Вопрос, по-видимому, риторический. Но я отвечу на него, тоже вопросом: выходит, И. Гилилов считал, что Дэниел и Дрейтон получали образование в Кембридже? О первом известно: учился в Оксфорде и оставил его, не получив степени. Про учёбу Дрейтона, как правило, не пишут вовсе. Лишь в примечаниях к «Антологии английской и американской поэзии» (М., 1972) я нашла фразу: «Дрейтон учился в Оксфорде». Положим, Б.Б. Томашевский, автор этой биографической справки, ошибся. Всё равно известно, что Дрейтон не учился в Кембридже... «Игра», как уже отмечалось, добротно сделанная книга, а в добротной книге такого рода обязательны повторения. Я процитировала сказанное о перечислении поэтов на 138 странице. Через сто с небольшим страниц снова говорится, что Шекспира высоко оценили прежде всего «однокашники Рэтленда по колледжу» (курсив автора), в частности У. Ковел, «назвавший в 1595 году Потрясающего Копьём среди писателей — питомцев Кембриджа». По-моему, неправильно не только «переводить» Дэниела из Оксфорда в Кембридж, но и передавать имя, написанное через дефис (Shake-speare, как в «Мученике любви»), сочетанием «Потрясающий Копьём». Позже я вернусь к этой вольности. В «Игре» У. Ковел ещё дважды упоминается как писатель, поставивший Шекспира в один ряд с воспитанниками Кембриджского университета. Я думаю, это был человек со вкусом, и наверняка он называл нравившихся ему поэтов, не вспоминая о корпоративных связях... Чуть выше, чем про однокашников Рэтленда, сказано про особый кембриджский сленг — словечки, бывшие «в ходу только у тамошних студентов». Они-де обнаруживаются во многих произведениях Шекспира, «мы слышим их даже из уст короля Лира». Трудно не разразиться критикой в ответ на «только». Преднамеренный, тщательно исполненный отрыв от реальности — вот что характерно для рэтлендианского повествования (и, думаю, для всех сочинений о «проблеме авторства»). Гилилов вынужден постоянно делать вид, будто в шекспировской Англии общедоступное знание было чуть ли не герметическим. Ведь сленг — это не масонские знаки, им принято щеголять; многие из владеющих сленгом подобны актёрам, которые не умеют хранить тайн: когда интересующийся спрашивает о значении тех или иных словечек, владеющий сразу всё выбалтывает. Надо только не стыдиться спрашивать.

Сообщу заодно о происхождении литераторов, обыкновенно включавшихся в списки лучших. Отец Спенсера торговал сукном (что не помешало поэту стать другом аристократа Сидни). Дэниел был сыном музыканта, Марло — сыном сапожника, медоточивый Шекспир — сыном перчаточника. Вряд ли стоит сомневаться и в невысоком происхождении Дрейтона, о жизни которого «практически ничего не известно» (Яв.). Зато известно, что кембриджец Спенсер хвалил поэзию оксфордца Дэниела: цикл сонетов «Делия» и поэму «Жалоба Розамунды» — произведения, адресованные графине Пембрук (с которой по утверждению И. Гилилова был близко знаком Джон Флорио). Хоть я и не склонна придавать значение корпоративным связям, одно соображение на эту тему всё-таки выскажу. Похоже, что Честеровский сборник создан по инициативе и преимущественно силами бывших оксфордцев. Джон Солсбери, которому ради конспирации (или чего-то ещё) посвятили книгу, учился в Оксфорде в первой половине восьмидесятых годов. Велика вероятность, что Роберт Честер получал образование там же и тогда же. Оба родились в 1566 году. Марстон был моложе их лет на десять и, стало быть, не мог быть студентом Оксфордского университета в 1583, но впоследствии окончил именно его. Джордж Чапмен, «возможно, учился в Оксфорде» (Яв.). Он был старше Честера лет на семь и наверняка не слушал университетских лекций Бруно-Голубя, а также вряд ли присутствовал на диспуте у Гревилла, однако знал о дерзости поэта-философа и не одобрял её (подробности позже). Если верна моя догадка и в создании «Песен Голубя» активно участвовал Дэниел, тогда оксфордцев в мемориальном сборнике было ещё больше. А кембриджцев могло не быть вовсе... Напоследок — несколько слов о «воображаемой карте политической, социальной, культурной жизни Англии XVI—XVII веков» (Г. здесь и ниже). На ней остаётся всё меньше белых пятен, и, по мере их заполнения,

становится всё труднее убедительно объяснить отсутствие каких-либо <...> нитей, связывающих стратфордца с литературной действительностью того времени. Его по-прежнему нет ни в кругу Пембруков или Эссекса, ни около Саутгемптона, ни среди студентов Кембриджа или лондонских юридических корпораций... Нет его возле Джонсона, Донна, Дрейтона, Дэниела, Чапмена, Марстона, Бомонта, Флетчера...

Так в «Игре» начинается финальный раздел второй главы — «Час Голубя и Феникс пришёл». В нём нестратфордианская логика присутствует в наиболее концентрированном виде. Здесь есть речи о глубоком почтении к тому, что создано Шекспиром, слова про пиетет, престиж, авторитет. А интереса к текстам не видно. Что это значит — нет возле Джонсона, Чапмена и Марстона? Их имена соседствуют с именем Шекспира в «Мученике любви» — это ли не возле? В конце концов «время размоет стратфордский монумент» (напоминаю: это слова Диггза из стихотворения, помещённого в первом фолио), «то есть будет понято, что Шакспер не был Великим Бардом, но несколько столетий исправно выполнял роль его маски». Неужели это сказано всерьёз? Нужна смелость, чтобы так не по-горациевски толковать заявление про камень, который не может не разрушаться, тогда как словесные творения остаются навек. Я поставила точку после «его маски», у Рэтлендианца стоит запятая и поясняется: «импрессы». Кавычки автора. Читателя наводят на специфическое понимание употреблённого Т. Скревеном предлога «about»: Шаксперу уплатили не за девиз, придуманный для импрессы шестого Рэтленда, а за маскировку пятого графа и его соавторов. (Кроме постоянного — супруги, были ещё разовые соавторы с их сундучками новых слов.) Спрашивается: если с Шакспером рассчитывались за то, что он был «импрессой», за что же Бербедж одновременно с ним получил 44 шиллинга золотом? И как можно вести «конкретные исследования фактов» при столь иррациональном подходе к ним? Всё, что я могла сказать рационального об эпизоде с импрессой, уже сказано в разделе «Гора и Магомет». Но похоже, образ Шекспира-горы не исчерпан. Снова подумать о нём заставили меня некоторые выражения Рэтлендианца. Попытка поместить барда «в кругу» Эссекса или отыскать его «около» Саутгемптона, или увидеть «возле» других поэтов напоминает мне историю, рассказанную в повести для детей. Злобный братец старика Хоттабыча превратился в спутник Земли и захотел, чтобы у него самого тоже был спутник, каковым он попытался сделать навестившего его на орбите Хоттабыча. Герой Л. Лагина увернулся и, отлетев на приличное расстояние, наколдовал себялюбивому брату «много разноцветных, красивых шариков размером от горошины до очень большой тыквы». Однако вздорный старик не удовлетворился этими вполне приличествующими ему спутниками и,

в великой своей гордыне, пожелал себе спутника величиной с гору. И такой спутник у него действительно тотчас же появился. Но так как масса вещества, заключённого в этой горе, во многие тысячи тысяч раз превышала вес взбалмошного <...> Омара Юсуфа, то Омар Юсуф тотчас же шлёпнулся о созданное им новое небесное тело, <...> отскочил от него и с воплями стал быстро-быстро вокруг него вращаться.

Оксфордским профессорам, да и многим студентам, дико было бы слышать, что горы и шары могут вращаться в космосе без участия сфер, без каких-либо связывающих нитей. А Ноланец наверняка говорил им про это на своих лекциях. Впрочем, сейчас речь не о законах небесной механики, а о том, кто кому спутник... Напоследок расскажу про ещё одну связь, на выявление которой мне понадобилось лет 12. В третьей главе я сообщила, что Т. Кибиров назвал Цветаеву неистовой, но не заставила себя привести стихи, имеющие прямое отношение к моим запискам. Теперь цитирую начало сорокастрочного стихотворения:

Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной
нам указали путь. Но, други, умирать
я что-то не хочу... Вот кошка Катерина
с овчаркою седой пытается играть.

Забавно, правда ведь? Вот книжка про Шекспира
доказывает мне, что вовсе не Шекспир
(тем паче не певец дурацкий Бисер Киров)
«to be or not to be?» когда-то вопросил,
а некий Рэтленд граф. Ведь интересно, правда?

Выписав это из сборничка 1999 года, я подумала: жаль, нет запятой после «Рэтленд»; с ней граф казался бы ещё более неким. В «Избранных стихотворениях» (2011) запятая стоит. Но где связь между певцом и графом? Так я спрашивала себя в двухтысячном году. Что он Бисеру и что ему этот Бисер? Теперь у меня есть ответ, надеюсь, правильный. На кухне работало радио, пел Киров, и под это пение молодая кошка пыталась расшевелить пожилую собаку. Поэт закрыл «Игру об Уильяме Шекспире», послушал-посмотрел и записал. И дал понять: интересная гипотеза так же правдоподобна, как если бы Шекспиром назначили эстрадного певца. Речь об отсутствии связи. Между Роджером и Уильямом её так же мало, как между любым из них и Бисером, который «попал под раздачу» и получил нехороший эпитет. Сам нарвался. «Выбери меня, выбери меня!» Вот Тимур Кибиров его и выбрал. Не стал упрямиться.