4. Прототипы и предшественники

Мне не удалось поговорить о предсказаниях Макбету — не удалось там, где упомянута его мнимая неуязвимость. При содействии трёх ведьм узурпатору явились призраки (IV, 1), и второй из них заявил, что вопрошающему не опасен никто из рождённых женщиной. В отличие от «клиента» ведуний, я сразу поняла: надо думать о том, кто извлечён из материнского чрева хирургическим путём. Мозги тогда, лет 45 назад, не подвели. Но только теперь я наконец увидела очами души: вторым-то явился окровавленный младенец! Именно таким был Макдуф, когда его вырезали (почему-то раньше срока) из утробы. Подсказки есть и в двух других появлениях. Первый призрак — голова в шлеме — велит страшиться Макдуфа, третий — коронованный ребёнок, держащий в руке очень большую ветвь (a tree, целое дерево), — сообщает, что вопрошающий непобедим, пока против него не выступит Бирнамский лес. Надо было смотреть во все глаза, Макбет же был готов только слушать: имей он три уха, так всеми тремя. В конце трагедии он говорит о двусмысленности сначала третьего, потом второго предсказания. Не было ли одной из задач драматурга проиллюстрировать бруновский призыв — не принимать прямые указания за метафоры и не считать истиной то, что говорится для сравнения. Такую бдительность надо проявлять слушающим пророков или поэтов. По меньшей мере третий призрак высказался метафорически, а понят был буквально. О возможности для поэзии быть правдивой Шекспир писал и в драме (например, в КВЭП), и, конечно, в сонетах. Моё особое внимание к промахам шотландского узурпатора вызвано аналогией: с его подходом к полученным сообщениям хочется сравнить отношения искателей «подлинного автора» с фактами. Обычно гонители Шакспера видят в них лишь один, удобный им, смысл. Даже три уха не принесут пользы тому, кто с готовностью прилаживает к своим глазам нестратфордианские шоры... Теперь, как обещано, про Хэриота. Похоже, в маленькой академии сэра Уолтера сильно интересовались взглядами Ноланца. В предисловии 1961 года сказано (Пр.):

В кружке Роли, кроме Марло, наиболее примечателен Томас Хэриот (1560—1621) — выдающийся учёный, которому принадлежат крупные открытия в ряде отраслей знания. Хэриот <...> одним из первых применил для наблюдения звёзд телескоп, обменивался с Кеплером письмами о проблемах оптики. Судя по дошедшим до нас сведениям, Марло чрезвычайно высоко ценил Хэриота. Новаторский подход к естественно-научным проблемам, характерный для кружка Роли, получил сравнительно небольшой отклик в пьесах Марло. Его привлекла наиболее опасная, тщательно скрываемая от постороннего глаза тема собеседований в кружке — критическое чтение библии. Известно, что Марло во время одной из встреч прочёл некий «атеистический» реферат, однако о содержании его можно только гадать.

Что касается тщательного скрывания, то из бумаги, написанной Бейнзом, видно, какая это была тщательность. Если верить доносу, Марло говорил про Хэриота как про мага, способного «соревноваться» с самим Моисеем. Я полагаю, английский поэт погорячился: маловероятно, чтоб учёный — математик, физик, астроном, — даже если он ещё и маг, сумел простиранием руки вызвать ветер, способный за одну ночь разделить море и, главное, сделать сухим его дно. Даже то, что воды «были им стеною по правую и по левую сторону» (Исх. 14, 22), удивляет меня меньше, чем это мгновенное высыхание. Не могли же они идти по пояс в грязи? Сомневаюсь я и в магических способностях Джордано Бруно, который под конец своей жизни на свободе занимался составлением «Словаря метафизических терминов», чрезмерно увлекался магией, а «по складу своего ума» вообще был склонен ко всяким чрезмерностям и в споре мог объявить (Р.), «что у него самого хватило бы духа сделать то же самое и даже гораздо больше», чем Христос и апостолы. Вряд ли Мочениго это выдумал. В работе Ф. Йейтс, которая охотно помещала в контекст истории ренессансного Герметизма и магии всякого могущего так или иначе в нём поместиться, есть глава «После того, как Гермес Трисмегист был датирован» (XXI). Вот одно из авторских примечаний к этой главе:

Ещё один интересный факт, связанный с разоблачением Гермеса Казобоном: оно было издано в то время, когда сэр Уолтер Рэли, будучи узником Тауэра, писал свою «Историю мира» (History of the World), пестрящую цитатами из фичиновского «Поймандра» и содержащую целый раздел, посвящённый Гермесу Трисмегисту, <...> которого Рэли считает возможным предшественником Моисея и глубоко чтит, присоединясь к мнению, что идолопоклонство «Асклепия» есть лишь позднейшая вставка в сочинения этого святого человека. Таким образом во времена Иакова I жили и творили: (1) Казобон, разоблачавший Гермеса Трисмегиста с помощью критического анализа; (2) осколок елизаветинской эпохи Рэли, так и не стряхнувший с себя герметических чар; (3) молодой Фладц, готовый передать «знамя» Герметизма новым поколениям.

«Асклепий» — книга, обильно цитируемая и пересказываемая в «Изгнании торжествующего зверя». Возвращаюсь к Томасу Хэриоту, который занимал (Пр.) «скромную должность преподавателя математики в семье Роли». Он переписывался с И. Кеплером, Кеплер — с другими учёными. Переводчик «Изгнания» составил краткую библиографию о Бруно, и в ней числится письмо Кеплера к Галилею — тогда преподавателю математики в Падуанском университете. Оно датировано 19 апреля 1600 года, и стало быть, написано через два месяца и два дня после гибели поэта-философа. Процитирую я не его, а отсутствующее в библиографии письмо Кеплера к доктору Иоганну Бренгеру, декану медицинского факультета водном из европейских университетов (Р.): «О том, что Бруно был сожжён в Риме, я узнал от г-на И. Вакера. По его словам, Бруно мужественно перенёс смерть, доказывая суетность всех религий. Бога он превратил в мир, в круги, в точки». О кругах и точках я выскажусь чуть ниже. Вот ещё одна цитата — вполне бруновское по духу высказывание о схоластах из письма Галилея к Кеплеру: «Эти люди полагают, что философия — книга вроде "Энеиды" и "Одиссеи" и что истину следует искать не в природе, а путём сравнения текстов». Тогдашняя «философия» — синоним теперешней «науки». Мои представления об отличии филологии от естествознания хорошенько оформились благодаря выполненной в своё время работе по редактированию перевода книги Ф.А. Хайека «Контрреволюция науки». Задачей филолога является именно сопоставление текстов. Правда, не только между собой, но и с фактами тоже. Приступаю к сопоставлению «Трагической истории доктора Фауста» с фактами из жизни Джордано Бруно и с его текстами. В самом начале пьесы Хор произносит среди прочих такие стихи:

О детстве Фауста расскажем вам.
Он был рождён незнатными людьми
В германском городке названьем Рода;
Позднее перебрался в Виттенберг,
Там возмужал, семьёй родных воспитан,
И так он преуспел в священном знанье,
Так вертоград схоластики украсил,
Что званьем Доктора украшен был;
Всех превзошёл мужей, что любят страстно
Предметы богословья обсуждать.
Потом, исполнен дерзким самомненьем,
Он ринулся в запретные высоты
На крыльях восковых; но тает воск —
И небо обрекло его на гибель.
Занятьям дьявольским предался он,
Плоды златые знанья поглощает
И бредит некромантией проклятой;
Превыше рая магию вознёс;
Она ему милей всего на свете, —
И вот он сам в рабочем кабинете.

Я понимаю: бессмысленно призывать слушателей либо читателей этого текста — к тому же переводного — восхищаться вместе со мной. Поэтому всего лишь поделюсь впечатлением. Стихи из «Фауста» приковывают внимание сильнее, чем многие строки великого барда. Марло умел заставить читать, слушать, слышать то, что он писал... Интересно сравнить слова Хора с отрывками из биографического очерка (Ан.):

Бруно родился <...> в Ноле, провинциальном городе Неаполитанского королевства. Его отец, Джованни Бруно, был военным...

Бруно десяти лет покинул Нолу и поселился в Неаполе у своего дяди, содержавшего там учебный пансион. Здесь он пользовался частными уроками августинского монаха Теофила Варрано, о котором он вспоминал всегда с большим уважением...

Первым биографом Ноланца был сам Ноланец, нередко сообщавший в философских диалогах и трактатах подробности о своём детстве, об отце, о воздухе Кампаньи, об окрестностях городка названьем Нола, о впечатлениях от Везувия, Неаполя, неба, моря... Не исключено, что «вертоград схоластики» и украшение в виде докторского званья — это не только следование легенде, а ещё и намёк на бруновскую богословскую диссертацию, посвящённую грудам Фомы Аквинского (схоластичнее некуда), и на бруновскую степень доктора, полученную в 1576 году по окончании курса в так называемом университете (доминиканской высшей школе) Неаполя. Что же касается восковых крыльев, то сонет о них приведён у меня в третьей главе (9), однако выше моих сил не процитировать ещё раз хотя бы две срединные строфы этого сонета:

Дедалов сын себя не обесславил
Паденьем; мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он: конец иной
Не нужен мне, — не я ль отвагу славил?
Но голос сердца слышу в вышине:
«Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье
Нам принесёт в расплату лишь страданье...»

Теперь о некромантии. Приведу пример из лондонских диалогов. Теофил говорит (ОПНЕ, II), что «не без причины некроманты надеются произвести многое при помощи костей мертвецов и полагают, что эти кости удерживают <...> жизненное действие, которое в известных случаях и приводит к необычайным следствиям». Мой интерес к проблемам клонирования очень мал, и я не стану терять время, пытаясь разобраться в популярных текстах на эту тему. Однако решусь объявить: Ноланец, исходивший из своего взгляда на материю как на субстанцию (то есть вечное, неизменное), можно сказать, предвидел клонированную в XX веке овцу, из шерсти которой потом связали довольно-таки нелепый джемпер — и впрямь необычайное следствие. Знаменательно, что опыт осуществлён в полюбленной поэтом-философом Англии — стране, куда Юпитер велел отправить небесного прародителя ягнят... Источником для трагедии Марло была Народная книга о Фаусте, напечатанная на немецком языке в 1587 году (Франкфурт-на-Майне), а на английском — в 1592. Первая главка в ней называется «История о рождении и учёных занятиях знаменитого чародея доктора Иоганна Фауста» и начинается так: «Доктор Фауст был сыном крестьянина, родился в Роде, близ Веймара... А дядя его, что находился в Виттенберге, был горожанин и с достатком. Он воспитал Фауста <...> и послал его в университет изучать богословие». Далее упоминаются 16 магистров, «которых всех он превзошёл и победил в понятливости, рассуждениях и сметливости»; а во второй главке говорится даже о крыльях, но не икаровых: «Окрылился он как орёл, захотел постигнуть все глубины неба и земли». Английскому драматургу, желавшему, как мне представляется, наполнить свою пьесу намёками на биографию Бруно, не пришлось изобретать детали. Вероятнее всего, он сначала обнаружил в книге о Фаусте множество совпадений с тем, что сообщал о себе Ноланец, а уж затем решил использовать всё это при создании «Трагической истории». Марловский доктор, обратившийся к магическим книгам, говорит (I, 1):

Фигуры, буквы, символы, круги.
Да, это Фаусту всего желанней!
О, что за мир сокровищ и восторгов,
Могущества, и почестей, и власти
Здесь ревностный искатель обретёт!
Отныне будет мне подвластно всё,
Что движется меж полюсов спокойных.
Цари и короли повелевают
В пределах стран своих; они не в силах
Прорвать завесу туч иль вызвать бурю;
Но тот, кто магом совершенным стал,
Имеет власть во всём подлунном мире.
Могущественный маг подобен богу.
Итак, свой разум, Фауст, изощряй,
Стремясь божественной достигнуть власти.

Слова И. Кеплера о превращении бога «в мир, в круги, в точки» я прочла гораздо раньше, чем книгу «Джордано Бруно и герметическая традиция». И, соответственно, раньше принялась переживать: как мог поэт-философ, открыв главное — что бог есть мир, продолжать интересоваться магическими схемами? Работа Ф. Йейтс отняла последнюю надежду на то, что дерзкий юмор великого итальянца удержал его от окончательного впадения в... как бы назвать? В эзотерический формализм. Впрочем, и до знакомства с очерком о Бруно-герметике я знала кое-что о содержании его поздних сочинений, к примеру латинских поэм «О тройном наименьшем и мере» или «О монаде, числе и фигуре». Есть среди его заглавий такие: «Магия и магические положения», «О математической магии». Плюс упоминавшийся выше «Словарь метафизических терминов» (у Антоновского эта работа называется «О сочетании образов, символов и представлений»). Йейтс сообщает: в 1621 году, анализируя разницу «между своим подходом к схемам и подходом Фладда в их сочинениях о гармонии», Кеплер называл свои схемы по-настоящему математическими, а схемы Р. Фладда — герметическими. Очеркистка приводит обращение астронома к эзотерику: «Tu tractas Mathematica more Hermetico» — ты трактуешь математические предметы на герметический лад. Она называет эту, по моим понятиям, констатацию упрёком и добавляет: «Вот так и Бруно толкует схему Коперника more Hermetico, к чему его поощряла и отсылка к Гермесу Трисмегисту по соседству с этой схемой у самого Коперника».

Права ли Ф.А. Йейтс? Если да, то вся ли это правда? Стал Ноланец безоглядным герметиком ещё до Лондона или начал стремительно погружаться в магию во второй половине восьмидесятых годов? Я чувствую, что трагедия Марло помогла бы ответить на эти вопросы. Но хватит ли моих способностей, чтобы увидеть и понять: как гениальный предшественник Шекспира относился к увлечению Бруно, к его уходу из поэзии и философии (то есть науки) в эзотерику? В первом монологе Фауст, прежде чем обратиться к книгам «некромантии могучей», сообщает: он изучил логику и овладел риторикой, преуспел в медицине и не может не презирать юриспруденцию с её рабским духом. Засим он отвергает богословие и наконец заводит речь о линиях, кругах (окружностях), образах, буквах и иероглифах. Я не могу понять: окрашена ли первая сцена личным отношением драматурга? Ниже (II, 2; в переводе III, 2) он упоминает окружности в комическом тексте: конюх по имени Робин, стянувший у доктора Фауста одну из заклинательных книг, собирается приспособить какие-нибудь круги (some circles) из неё для своих целей. Секс и выпивка — ничего более интересного он пожелать не в состоянии. Надо ли считать, что учёный доктор отличается от полуграмотного конюха только уровнем притязаний? В первой сцене трагедии Фауст, закрыв Библию, обращается к магическим книгам и почти сразу начинает бредить богатством и властью. Чем отличается расплата Робина за использование колдовской книги от расплаты Фауста? Вызванный заклинанием конюха, Мефистофель решает немедленно превратить того в обезьяну. Доктору же предлагается подписать контракт: в течение 24 лет (так и в Народной книге) посланец Люцифера будет служить Иоганну Фаусту, а затем душа, тело и даже имущество Иоганна поступят в полное распоряжение адских сил. Даётся время на размышление... Но разницы между ненужной Люциферу плебейской душой и нужной — душой интеллектуала, — настоящей разницы между ними, кажется, нет. Ещё до знакомства с Мефистофелем доктор объявляет (I, 1):

Как завладела мною эта мысль!
Смогу ль заставить духов мне служить,
Все разрешать мои недоуменья,
Желанья дерзостные исполнять?
Их в Индию за золотом пошлю,
Велю в морях искать восточный жемчуг,
Все уголки обшарить в новом мире,
Достать редчайших лакомств и плодов;
Велю поведать чуждую мне мудрость,
Открыть мне тайны королей заморских.
Велю стеною медной окружить
Германию и быстрый Рейн принудить,
Чтоб лентой опоясал Виттенберг.
Наполнить школы прикажу шелками
И всех студентов нарядить богато.

И так далее. Думаю, здесь изложены представления о том, чего должен хотеть стандартный маг от своего духа. (Может быть, следует признать, что нарядить школяров хотелось бы самому автору.) В оригинале три стиха из этого отрывка посвящены знанию, семь — богатству. Что касается Рейна, то Виттенберг стоит на Эльбе. Пожалуй, Кристофер Марло не ездил в тамошний университет. Возможно, он вообще не бывал на континенте дальше Флиссингена, расположенного на берегу Дуврского пролива. Раз уж я вспомнила об этом, задам вопрос: для чего поэту, драматургу, переводчику Марло понадобилось подаваться в фальшивомонетчики? Кому и почему он позволил втянуть себя в это занятие? Может, оно было модным? В те времена алхимики ещё старались найти философский камень, одним из предназначений которого было превращать неблагородные металлы в благородные, чаще всего в золото. Должно быть, попытка чеканить монеты из каких-нибудь продуктов «трансмутации» воспринималась как закономерное продолжение алхимического поиска. Расскажу эпизод из жизни Бруно. В середине 1590 года он переехал из Хельмштедта во Франкфурт, и его пребывание там «делится надвое поездкой в Швейцарию в 1591 году» (Й. здесь и ниже). Незадолго до этой поездки «примечательный персонаж по имени Хайнцель <...> приобрёл поместье под Цюрихом — в Эльгге». Иоган Генрих Гейнцель (так выглядит его имя в другой книге) «увлекался алхимией и разными видами оккультизма и магии и оказывал в Эльгге щедрое гостеприимство тем, кто считался знатоками этих искусств». Бруно гостил у него в течение нескольких месяцев и посвятил Хайнцелю работу, «которую сам считал очень важной», — трактат «О составлении образов, знаков и идей». Эта книга, вышедшая во Франкфурте в 1591 году, стала последним прижизненным изданием Бруно. В Цюрихе, где Ноланец «тоже пробыл несколько времени», он читал (Ан. здесь и ниже) «избранному кругу молодых людей» лекции

по метафизике и основным понятиям логики. Среди его слушателей особенно выделялись двое: один реформатский священник с поэтически-философским складом ума, Рафаэль Эглин, получивший в том году от Цюриха гражданство за свои заслуги в деле народного образования, другой — юный патриций...

Патрицием назван Гейнцель, который, вероятно, «и пригласил нашего философа в Цюрих, где он познакомился с Эглином, отзывавшимся впоследствии с восторгом о талантах своего учителя», к примеру о скорости, с которой Бруно думал и диктовал: перья «едва могли поспевать за ним, — таков он был по быстроте своего ума и великой способности к мышлению».

Однако после очень недолгого пребывания в Цюрихе наш философ возвратился во Франкфурт. Остаётся неизвестным, что заставило его так скоро оставить Цюрих. Были ли причиной тому книги, которые предстояло корректировать, или ему не понравились стремления и интересы обитателей Эльга. Тот факт, что несколько лет спустя Гейнцель и Эглин судились за подделку монет и занятия алхимией, даёт повод думать, не делали ли они и Бруно предложения заняться вместе с ними алхимией. Это обстоятельство могло ускорить решение нашего философа возвратиться во Франкфурт, потому что он, как мы знаем, отрицал алхимию и занятия ею резко осмеял в своём Светильнике.

Я решилась бы на такую формулировку: Ноланец осмеял в комедии вульгарные представления об алхимии и алхимика-шарлатана. (Отмечу попутно, что Ф. Йейтс, толкуя про «нашего мага», обходила молчанием некроманта и алхимиков, иронически обрисованных в «Подсвечнике». Есть что-то нестратфордианское в таком обмалчивании текстов, неполезных для концепции.) Что я могу сказать в связи с сообщением о суде над Хайнцелем и Эглином? Похоже, в те времена суды над фальшивомонетчиками устраивались ненамного реже, чем театральные премьеры. Отмечу также, что судимость не помешала заслуженному гражданину Цюриха впоследствии стать профессором Магдебургского университета. Хотелось бы мне узнать: какие аргументы за то, что фальшивомонетчики имеют столько же прав выпускать деньги, сколько сама королева, приводил Марло? Впрочем, какими бы они ни были, я рада, что его имя связывалось и, надеюсь, будет связываться с театральными премьерами значительно чаще, чем с какими-либо судебными действами... Продолжу разговор про мечтательные речи доктора Фауста. Из них можно понять, что драматург считал обращение к духам единственным путём решившего практиковать мага. Читая лондонские диалоги Бруно, я видела: автор уповает на свой собственный дух: на человеческие чувства, интеллект и волю. Мне трудно было представить, что елизаветинцы думали о нём как о способном на контакт с чем-то (или всё же кем-то?) потусторонним, — трудно, несмотря даже на изображённые в «Гамлете» беседы принца с Призраком. Тезис Ф. Йейтс, что в Англию Ноланец прибыл уже законченным магом, представлялся мне приниманием желаемого за действительное. Теперь я думаю так. В свой английский период поэт-философ и в самом деле занимался преимущественно поэзией и философией, однако до и после, живя на континенте, он гораздо больше интересовался герметикой, в том числе и «прикладной». Вот одно из сообщений очеркистки: «заглавие своей книги по магической мнемонике, "О тенях идей", <...> Бруно взял у Чекко, который упоминает книгу Соломона с таким названием». Напомню год и место публикации ноланского трактата: 1582, Париж. Почти через десять лет (1591) во Франкфурте была напечатана поэма «О монаде, числе и фигуре»; и вот что Йейтс пишет о ней:

В «Монаде» из Чекко приводятся длинные цитаты и сам Чекко назван по имени — «Ciccus Asculamis (tempus lucis nactus)» [«Циккус Аскуланус (достигший времени света)»]: по эпитету видно, как высоко ставил Бруно некроманта, сожжённого инквизицией в 1327 году... «Они (чины демонов) созерцаются в пересечении окружностей, как говорит Астофон в книге о звездчатых минералах. О, сколь велика, говорит он, сила пересечения окружностей». Это цитата из Чекко, цитирующего Астофона, о котором нигде больше не упоминается и которого, вероятно, Чекко сам выдумал. Становится понятно, почему пересекающиеся окружности занимают такое видное место в схемах <...> Бруно...

Дальше сказано, что Ноланец уделяет много внимания демону Флорону, которого, «согласно Чекко, Соломон в книге "О тенях" называет правителем Севера. Флорона можно вызвать с помощью магических зеркал, и раньше он, видимо, принадлежал чину херувимов». У Марло, следующего за Народной книгой, фигурируют не зеркала, а магический круг, анаграммы, прочие «буквы» и сверх того устные заклинания. И вызванным оказывается Мефистофель — один из тех несчастных духов (I, 3), «что пали вместе с Люцифером, / На господа восстали с Люцифером» и осужденье терпят с Люцифером. Среди комментариев Йейтс к пассажу о Флороне есть такие:

Это именно тот тип магии, который Пико усердно вытеснял и подавлял, вводя практическую каббалу — новый, безопасный, культурный способ общения с ангелами...

А теперь вспомните, как вызывали духов Джон Ди и Келли — как боялись они любого соприкосновения с демонами и как старались вступать в контакт только с благими и святыми ангелами... Кажется, что даже Агриппа пришёл бы от магии Бруно в ужас.

Значит, по мнению возрожденцев в практике волхвования можно было прибегать к помощи не падших ангелов. Но как же прав шекспировский Главный герой, сомневающийся в способности смертного отличать благих посланцев от демонов! Похоже, о возможности не обращаться к последним толкует Розалинда-Ганимед (КВЭП, V, 2): «Я с трехлетнего возраста завёл знакомство с одним волшебником, чрезвычайно сильным в своём искусстве, но при этом не имевшим дела с нечистой силой». Волшебник — magician; последние слова: yet not damnable — однако не проклятым. Я не смогла понять, что́ означает фраза из следующей реплики: клянусь, объявляет Розалинда, моей жизнью, которую я дорого ценю, хотя и говорю, что я волшебник... Почему бы магу не дорожить своей жизнью? С чем ещё следует сопоставить речь Фауста, ввергающего себя в чёрную магию? Выше я заменила словами «и так далее» стихи о военном могуществе и земной власти. Вот один из них: «Над всеми областями воцарюсь!» Донос венецианского патриция на Бруно содержит такой пункт («Агни» здесь и ниже):

Джордано говорил, что он хотел заняться искусством прорицания и заставить следовать за собой весь мир. Когда я держал его под замком, чтобы донести на него, он просил меня дать ему копию книжки заклинаний, которую я нашёл среди некоторых его рукописей.

Долгое время неприязнь к мерзавцу, который запер своего гостя и пошёл рыться в его бумагах, мешала мне заметить очевидное: Джованни Мочениго боялся! И был убеждён, что инквизиторы тоже опасаются. Вдруг Ноланец — такой сильный колдун, что, попади ему в руки требуемая книжка, обидчикам не поздоровится. На допросе патриций сказал: «Когда он был заключён в тюрьму, среди его имущества была найдена книжка, полная букв, которую я передал инквизиции». В доносе же сообщается, что учитель, превращённый им в узника,

ожидал больших деяний от короля Наваррского; и поэтому он хотел поспешить выпустить в свет свои сочинения и таким путём приобрести влияние, ибо он собирался, когда придёт время, стать капитаном, и <...> он не всегда будет бедняком, так как будет пользоваться чужими сокровищами... И упрекал республику в том, что она оставляет монахам богатства, говоря, что нужно поступить с ними, как во Франции, где доходами монастырей пользуются дворяне...

Что можно вывести из этого? Строил ли Бруно в воображении своём какую-нибудь утопическую модель общества? Мысль о перераспределении доходов выглядит как социалистическая. Марловскому Фаусту далеко до такого реального подхода. Он не думает о необходимости экспроприировать сынов Мидаса для того, чтобы нарядить неимущих студентов в шелка. Услужливые духи доставят средства, добытые в восточном океане, в Индии и в закоулках «новооткрытого мира». Скажу кое-что об этом мире. Чуть ниже друг Фауста, маг Вальдес, называет новую землю Америкой, а её аборигенов — индийскими маврами (Indian Moors). Заставляя доктора мечтать о том, как он велит духам истолковать неизвестную (или чужестранную — strange) философию, Марло имеет в виду воззрения индейцев. Кстати, в стихе, предшествующем упоминанию Америки, Вальдес говорит о громадных кораблях, которые духи пригонят к ним из Венеции... Интересно, что, получив через короткое время возможность требовать, новоиспечённый маг больше не заикается о богатствах, военной мощи или господстве над областями и странами, хотя до подписания договора много толковал об этом. Вот некоторые пункты из списка его вопросов, желаний и свершений. Первое — где то место, которое называется адом? Мефистофель отвечает, что всё, кроме неба, — ад. Фауст хочет получить жену, причём прекраснейшую деву Германии. Дьявола в образе женщины он проклинает. Бес обещает ему прелестных наложниц и поскорее уводит разговор от противной адским служителям темы брака. Он открывает колдовскую книгу и объясняет (II, 1):

От сочетания вот этих линий
Родится золото; начертишь круг —
Возникнут вихри, бури, гром и молнии;
А это трижды про себя скажи
Благоговейно — воины предстанут
И всё свершат, что пожелаешь ты.

Но доктору требуется полное собрание заклинаний, а сверх того — монография по астрологии, про все планеты, их знаки, их движение, плюс книга про все растения, какие только есть на земле. Каждый раз нужные сведения оказываются в предложенной единственной книге. На протяжении почти всего второго акта Мефистофель отвечает на вопросы о природе. Дольше всего они беседуют о небесных сферах. Давай, говорит Фауст, «продолжим наш диспут / И порассуждаем о божественной астрологии. / Скажи мне, много ли небес расположено над луной? / Образуют ли все небесные тела всего лишь один шар, / Похожий по составу на эту центральную землю?» Бес объявляет, что сферы (напомню, девять) обнимают одна другую, подобно тому как это происходит с четырьмя элементами. О такой схеме: от самого тяжёлого элемента (земли) к самому лёгкому (огню) — подробно говорят собеседники в «Пире на пепле» (у меня — II, 3). Мефистофель бойко излагает аристотелевско-птолемеевские взгляды, но вряд ли это говорит о согласии с ними драматурга или о том, что он, не думая, «следует здесь за народной книгой» (Ам.). В Народной книге Фауст предлагает один вопрос в самой общей форме — «о движении неба, его красе и происхождении», а Мефостофиль (так пишется в переводе) даёт пространный ответ, из которого я привожу последнюю фразу (курсив мой): «Итак, небо состоит из двенадцати сфер, которые окружают землю и воду, и все они могут быть названы небесами». В комментариях к «Фаусту» (Пр.) сообщается, что Марло выразил скептическое отношение к новым постулатам — об огненной и кристаллической сферах, а также сфере перводвигателя. Эти добавления были сделаны после Птолемея.

Отвлекусь от вопросов, которые доктор задавал чёрту; поговорю о тех, которые обсуждались в диалогах Бруно. Думаю, английский драматург отлично помнил слова Филотея о том, что круги и сферы не расположены во вселенной таким образом, что одни входят в другие, как слои в луковице (ОБВМ, IV). Надо подчеркнуть: любознательный персонаж «Трагической истории» упоминает только астрологию, тогда как «народный» Фауст говорит о двух занятиях физиков: астрономии и астрологии. Последняя и по сей день использует «луковую» птолемеевскую модель. Трудности, вытекающие из подобного представления о мире и о движении в нём, вынуждали забивать «межпланетное пространство» (в кавычках потому, что никакого зазора между слоями не предусматривалось) всё новыми вспомогательными сферами. Со временем мыслители (ОБВМ, II) «додумались до таких сфер, которые не имеют <...> чувственных тел, так что это мнение опровергается даже астрологическими предпосылками и фантазиями». О чём это? О послептолемеевских сферах, к которым Марло отнёсся скептически? Или об античных моделях, насчитывающих у кого 27, у кого 34 сферы? Больше всего слоёв в «луковице» Аристотеля — 56. Лишние 47 понадобились, чтобы устранить противоречие между наблюдаемым движением планет и тем, как они должны были бы двигаться, если б сферы, несущие их, располагались впритирку: сатурновая — к звёздной, сфера Юпитера — к сатурновой, марсовая — к юпитеровой, и так до лунной, ближайшей к «центру». Теперь дальше о вопросах доктора. Третий — о «неправильном», двойном движении планет. Пропускаю ответы на него. А вот о четвёртом вопросе поговорю подробно. «Скажи мне, однако, имеется ли у каждой сферы некая власть (a dominion), или intelligentia?» — просит доктор. Мефистофель ограничивается кратким утверждением: да. Выходит, в «dominion», означающем в нынешнем английском языке прежде всего самостоятельность, суверенитет, Марло видел чуть ли не синоним латинскому «intelligentia» — разум. Судя по всему, здесь «dominion» — воля. В бруновском «Рассуждении» есть такое начало фразы (II, 1): «Подъём происходит в душе от способности и толчка крыльев, то есть от интеллекта и интеллектуальной воли». В других диалогах (ОБВМ, III) один из собеседников формулирует очередное ложное представление, которое Филотею надо опровергнуть. Думают, что все светила вращаются

вокруг земли, подобно тому как вращается вокруг своей собственной оси колесо, на котором прикреплены бесчисленные зеркала. Считали очевидным, <...> что эти светящиеся тела не обладали своим собственным движением, благодаря которому они могли бы сами двигаться подобно птицам по воздуху; полагали, что они движутся, прикреплённые к своим орбитам, которые получали своё движение от толчка некой божественной интеллигенции.

Из комментариев можно узнать, что в модели Аристотеля движением планетных сфер (названных орбитами) заведуют «принадлежащие им особые духи». Вопрос доктора Фауста надо толковать именно так: «прикомандирован» ли к каждой планете особенный ангел? В Народной книге я не нашла речей об этих помощниках эмпирейского божества (химерах, по выражению Бруно). Пожалуй, теперь мне самой следует задаться вопросом — о правдивости Мефистофеля. Его почти тёзка из немецкого текста, разумеется, не честен. Вот, например, название 22 главы: «Доктор Фауст спрашивает о том, как бог создал мир, и о том, как впервые был создан человек, на что ему дух по своему обычаю даёт лживый ответ». В трагедии, получив ответ на шестой и последний вопрос о планетах, Фауст произносит: «Так, я удовлетворён. Скажи мне, кто создал мир?» Бес отказывается отвечать и даже объясняет, что обязался говорить лишь о том, что не противно их бесовскому царству. Доктор и его дух ссорятся, Мефистофель уходит, потом возвращается с Люцифером и Вельзевулом. Чтобы развлечь Фауста, они показывают семь смертных грехов, и каждому из воплощений доктор тоже задаёт вопросы (точнее, один: кто ты?). После представления Люцифер интересуется, понравилось ли оно доктору, и тот говорит: «О, это питает мою душу!» Что же касается питания тела, если в дальнейшем и заходит речь о нём, то всегда в связи с забавами или с демонстрацией могущества. Марловский Фауст — не чревоугодник. Один раз (III, 1) он и дух, будучи невидимками, нагло подшучивают над папой и его гостями — кардиналами. Они отбирают у хозяина яства и напитки. В другом случае (IV, 2, в переводе 3) маг, вернувшийся на родину, сам находится в гостях у герцога и предлагает беременной герцогине утолить любую её прихоть, пусть только скажет, какого лакомства ей хочется. Это происходит в январе, а дама пожелала винограда. Мефистофель быстренько приносит его, герцог спрашивает, как удалось раздобыть виноград посреди зимы, а доктор, так же как в Народной книге, объясняет, что в другой части земного шара (но не в южной, а на востоке, в Индии) сейчас лето. Чего нет в немецком тексте, так это просьбы оценить вкус винограда. Герцогиня уверяет, что лучшего ей пробовать не приходилось. В «Пире на пепле» (V) Теофил, толкуя про общее потепление в Европе, говорит о Франции времён Цезаря: «Тогда нигде не было мест, пригодных для возделывания виноградных лоз». Теперь, считает он, французские вина восхитительны. И добавляет, что он недавно пробовал «виноград лондонских насаждений, не столь, впрочем, вкусный, как даже самый плохой французский, но всё же, как утверждают, прежде никогда не произраставший на английской почве». Велика вероятность, что на вопрос о вкусе лакомства драматурга натолкнул Ноланец. Вернусь к моей задаче. Я стараюсь как следует высветить разницу между Фаустом до подписания договора и Фаустом подписавшим. Вот десять стихов из тринадцати, составляющих заключительную реплику доктора в первом акте (3):

Имей я столько душ, как в небе звёзд,
Их все за Мефистофеля б я отдал!
Он даст мне власть; царём великим стану,
Воздушный мост построю над простором
И перейду с войсками океан.
Солью холмистый берег африканский
С Испанией в единую страну,
Которая подвластна будет мне;
Во всём мне покорится император
И прочие германские монархи.

И после этого — как будто отрезает: сделавшись магом, Фауст не возвращается к разговорам о могуществе и богатствах. В Народной книге наоборот: до соглашения не говорится о материальных благах, после — даётся хоть и краткий, но впечатляющий отчёт о них. Зачем драматург посвятил так много слов мечтам Фауста, если об их исполнении писать не собирался? У меня есть версия. В предисловии 1996 года А.Т. Парфёнов замечает, что возвышение через духовный сан требовало аскетического самоотречения (а это тяжёлый путь), и добавляет: то, «чего не было в действительности, восполняло воображение». Приводится образец работы марловского воображения («Эдуард II», I, 4; речь о Гевестоне): «Никогда мужлана / Столь дерзкого я не видал. На нём / Короткий итальянский плащ, обшитый / Весь жемчугом, и на тосканской шляпе / Алмаз ценней короны королевской». Так говорит Мортимер Младший, чуть выше объявивший: «Он при дворе Мидасом гордым ходит». После цитаты марловед пишет, что «эти роскошные видения отражают вкусы» поэта-драматурга. Расставив точки над «i», получаем: молодой человек подался в литературу, чтобы иметь возможность хотя бы в воображении тешиться мирским богатством. Мне представляются ошибочными обе посылки: и про обязательный аскетизм служителей культа, и про литературное восполнение. Английский гений предавался занятию гораздо более интересному, чем фантазирование о роскоши. Поэту дороже всего умение описывать. Даже сквозь перевод чувствуется найденность, уместность каждого слова о Гевестоне и его одеянии. Если в этих строчках отразились вкусы их создателя, то прежде всего — вкус к точному и выразительному языку.

Теперь о Фаусте. Его дерзкие мечтания делают драму яркой. И они очень далеки от заурядных представлений о благополучии, присутствующих в Народной книге. Однако и немецкий текст не перегружен описаниями блюд, вин, одежд и т. п. В названиях главок первой и второй частей то и дело встречаются слова «прение, собеседование, вопрос» (почти все прения имеют темой богословие). Должно быть, историческому Фаусту нужно было гораздо меньше материальных богатств, чем интеллектуальных (во всяком случае, поначалу). Это отразилось в устных рассказах, потом в книге, а потом и в пьесе Кристофера Марло. Кроме того, английский драматург не мог не приписать доктору своих и, очевидно, бруновских интересов. Я не улавливаю в подходе Марло к богатству того оттенка, который описывается Парфёновым, или того, который чувствуется в мочениговском пересказе речей Бруно. Наверное права Ф. Йейтс, написавшая: «Вряд ли Ноланец стремился к богатству, как это изображает Мочениго, но авторитета и признания своей пророческой роли он хотел несомненно». Права ли она также в том, что поэт-философ к концу своей жизни на свободе стал магом-практиком? Ответить можно, только поняв: как в данном случае выглядела бы практика? Для Бруно её примером была деятельность пророка Моисея, научившегося у египтян. Об этом говорится в «Изгнании», об этом шла речь в камере венецианской тюрьмы. После доносов и допросов доносителей Ноланцу пришлось объяснять свою позицию святым отцам уже в Риме. Сделаю выдержки из этих объяснений (Агни):

Ведь магия сама по себе не запретна, будучи основана на силах природы посредством наблюдения за погодой и разными положениями неба, приложения одной материи к другой и соотношения этих низших пассивных начал с высшими активными началами.

Магам бывает легко создать «несовершенных животных»: мух, лягушек, змей, мышей. Совершенных же создавать не нужно. А мух и змей зачем? Крутил в надежде оправдаться. Говорил: я думаю, что Моисей

умел действовать наравне с возможностями магов фараона и даже <...> лучше их, будучи более великим магом, чем они сами. Я считаю, что такие действия являются чисто физическими; и совершают ли их демоны или люди, они могут действовать, лишь основываясь на естественных началах. Я нахожу, что магию можно считать недопустимой, только если она применяется в злодейских целях или для похвальбы божественным могуществом, чтобы под этим предлогом обманывать мир. Магия же, как Моисеева, так и абсолютная магия, есть не что иное, как познание тайн природы путём подражания природе в её творении и создания вещей, удивительных для глаз толпы.

Отмечу: Бруно не считал, что магия невозможна без демонов. Правда, он ещё добавил: «Что же касается математической и суеверной магии, то я считаю её чуждой Моисею и всем почитаемым умам». Раздел Краткого изложения, заканчивающийся этими словами, назван «Против Моисея». Обвиняемый дал понять, что ничего не имеет против ученика египтян, превзошедшего их, подробно ответил по теме и не отрёкся ни от математической (использующей «круги» и «буквы»), ни от суеверной (вызывающей духов?) магии. Хотелось бы мне понять: считал ли автор английского «Фауста», что, довелись Ноланцу вызвать демона, он согласился бы продать душу его повелителю? Кристофер Марло не узнал того, что в 1600 году стало известно корреспонденту Т. Хэриота И. Кеплеру и всем, интересовавшимся судьбой и философией Джордано Бруно. Этот горячо увлекавшийся человек не продал свою душу инквизиции. Сознаю: я рассуждала о сходстве марловского Фауста с Ноланцем, не позаботившись прежде о том, чтобы как следует проиллюстрировать это сходство. Буду навёрстывать. Нельзя не увидеть указание на знаменитого итальянца в следующих словах доктора (I, 1):

И я, искусством сжатых силлогизмов
Смутивший пастырей германской церкви,
Своим ученьем, смелыми речами
Привлёкший цвет и гордость Виттенберга,
Как души в царстве тьмы привлёк Мусей,
С Агриппою сравняюсь, что стяжал
В Европе славу властью над тенями.

Первые стихи очевидно отсылают к хвастливоватым речам Ноланца про то, как он «пятнадцатью силлогизмами посадил 15 раз, как цыплёнка в паклю, одного бедного доктора» из Оксфордского университета. В Народной книге про силлогизмы не сказано, там Фауста экзаменуют одновременно с ещё шестнадцатью магистрами, и всех он превосходит «в понятливости, рассуждениях и сметливости». Что касается замешательства германских пасторов, то намёк на него есть в Виттенбергской «Прощальной речи» (Р.):

У вас, весьма склонных к благочестию, не рекомендуется философствовать и проявлять в этом любознательность и, по-видимому, считается не положенным для студентов долго задерживаться в философской аудитории, чтобы не случилось так, что они откажутся посещать храм одобряемого вами богословия или будут приходить туда с опозданием и неохотой.

Наверняка отсюда же и речь Фауста о том, что он заставил цветущую гордость (the flow'ring pride) Виттенберга толпиться вокруг его проблем (swarm to my problems). В немецком тексте нет ничего похожего. Нет в нём и упоминания о вергилиевском Мусее. Скажу ещё о глаголе «gravelled» (в переводе — причастие «смутивший»). Прямое значение «gravel» — посыпать гравием, песком; переносные, с пометой разг. — приводить в замешательство, ставить в тупик; устаревшие — «1) увязать в песке; 2) посадить пароход на мель». Думаю, «корабль», а не «пароход». Подобранное драматургом слово призвано напоминать о цыплёнке, сажаемом в паклю. Теперь — про не упомянутого в Народной книге Агриппу. В примечании к трагедии сказано:

Генрих Корнелий Агриппа Неттесгеймский (1486—1535) — гуманист, автор <...> трактата «О тайной философии», где излагаются способы вызывать души умерших. Агриппа прожил полную приключений жизнь, скитаясь по городам Западной Европы. Современники считали его чернокнижником; вокруг его имени сложилось немало легенд.

Биографы Бруно сообщают, что книги этого автора были у поэта-философа настольными. Йейтс пишет, что Иероним Беслер, которого она называет секретарём, Рожицын — учеником Бруно, а сам Ноланец — ещё и слугой (напомню: такой совместитель звался фамулусом), чаще всего переписывал для своего учителя-работодателя длинные куски из сочинения Агриппы «О тайной философии». По мнению английской очеркистки, оккультная философия Корнелия Агриппы была библией для её героя. А вот выдержка из монографии Рожицына:

Составляя свои трактаты о магии, Джордано Бруно иногда пользуется почти дословно его выражениями.

Агриппа устанавливает, подобно Джордано Бруно и в том же значении, три вида магии: естественную, математическую и церемониальную, или религиозную.

...Агриппа говорит: «Естественной магией считают не что иное, как только высшее могущество естественных знаний». Он разъясняет своё определение: «Следовательно, естественная магия есть такая, которая созерцает могущественные силы природных и небесных предметов, изучает их скрытые способности и открывает тайные силы природы».

В связи с классификацией Агриппы имеет смысл ещё раз вспомнить, что Ноланцу католическая вера нравилась «больше других» и что один пункт из доноса на Марло сформулирован так: «католицизм нравится ему больше из-за торжественности службы, красивого пения». Не исключено, что и в том и в другом случае сказалось влияние Агриппы. В третьей книге трактата «О тайной философии» он (Й.)

много говорит о религиозных обрядах и церемониях, о пышных ритуалах с музыкой, свечами и лампадами, колоколами, алтарями. В главе, посвящённой магическим статуям, приводятся в основном примеры из древности, однако связь с чудотворными церковными образами здесь несомненна.

Продолжу сопоставление. В начале третьего акта Фауст перечисляет виденное им во время путешествия с Мефистофелем, и получается, что они путешествовали по бруновским местам:

Оттуда мы направили свой путь
В Кампанию изобильную, в Неаполь,
Где зданья пышностью пленяют взор,
И улицы мощёные, прямые
Весь город делят на четыре части.
Там видели Марона золотую
Гробницу; к ней ведёт длиною в милю
Проход в скалах, что за ночь сделал он.
Позднее мы Венеции достигли,
И Падуи, и прочих городов.

В Народной книге нет речи о мощёных улицах, а говорится только о несказанном множестве церквей и монастырей, о дивных больших домах и недавно отстроенном великолепном дворце. Бруно любил вспоминать в своих книгах о родной Кампанье, о замечательном Неаполе с его мощёными улицами и, главное, приветливыми жителями. Эти улицы и этих горожан автор «Пира на пепле» противопоставляет лондонским загаженным проулкам и лондонцам, описывая унизительный и утомительный поход — иначе не назовёшь — от лодочной стоянки на Темзе (где хамы-перевозчики неожиданно высадили Бруно и его друзей) до здания французского посольства, от которого неудачливые путники недавно стартовали, собираясь как можно скорее оказаться в доме Гревилла. Рассказ о походе, обильно украшенный цитатами из итальянских поэтов, а также множеством поэтических тропов, в чистом виде занимает примерно шесть страниц. А со всеми вклиненными в него рассуждениями — семнадцать. Не откажу себе в удовольствии процитировать отрывки (II; говорит Теофил):

Эта дорога начиналась грязной лужей... Ноланец, который обучался в школе и имел там бо́льшую практику, чем мы, сказал: «Кажется, я вижу брод для свиней; поэтому идите за мной». Но не успел он кончить своих слов, как увяз в такой грязи, что не мог вытянуть оттуда своих ног... После каждого шага мы ждали окончания пути, но всякий раз снова погружались в жидкую грязь... Никто не мог дать другому совета, мы не знали, что сказать... Кто шипел от ярости, кто шептал, кто фыркал, кто вздыхал и на миг приостанавливался, кто тихо богохульствовал.

В общем, это не цивилизованный Неаполь. Некоторое недоумение вызывает у меня фраза о школе. Неужто имеется в виду неаполитанское учебное заведение? Какое же: пансионат родного дяди или принадлежащий «к числу замечательных церковных построек Неаполя» (Вс.) монастырь Сан Доменико Маджори? По-видимому, Бруно ещё в Ноле посещал начальную школу и именно тогда научился распознавать броды для свиней. Напомню: он переехал к дяде в десятилетнем возрасте. Вероятно, его спутники родились в более обеспеченных семьях и свои первые знания получали от домашних учителей... Теперь о гробнице Марона, в Народной книге не фигурирующей. Рожицын пишет:

Наиболее поразительным примером влияния язычества на христианский культ в «Счастливой Кампаньи» является превращение римского поэта Вергилия в святого. Некогда Кампанья была любимым местом отдыха и развлечений древнеримской знати. Здесь бывал также и Вергилий...

Во времена Бруно, в XVI веке, «Счастливая Кампанья» ещё считалась страной великих магических тайн...

В Ноле существовала легенда, что где-то под землёй находится гробница с телом Вергилия. Если гробница будет осквернена и тело мага потревожено, то разразится великая буря и настанет конец света.

Во второй книге своих «Георгик» Вергилий описывает благодатную почву и сообщает (Шв.): «Пашет такие поля богатая Капуя, берег / Возле Везувия...» В примечаниях Н. Старостиной сказано, что первоначально было не «берег», а «Нола», однако «ноланцы отказали поэту в воде для орошения участка, и он вычеркнул упоминание о Ноле». Так что были у ноланцев причины для особенно трепетного отношения к памяти великого поэта и чародея... Четвёртый акт «Трагической истории» посвящён чудесам, которые показал по возвращении на родину доктор Фауст, прославившийся «во всех краях». В первой сцене император Карл Пятый просит мага призвать Александра Великого и «с ним его прекрасную подругу». Скорблю, говорит, «душой, что не видал его». Засим — эпизод со скептическим придворным. Выше (IV, 10) я не отметила, что в Народной книге нет разговоров об Актеоне и Диане (естественно, ведь барон мирно спал, когда его увидел Фауст). Я думаю, что Актеон пришёл в пьесу не из Овидиевых «Метамофоз», а из бруковского «Изгнания». Шекспиролюбу история о рыцаре, который ушёл со сцены, а потом появился рогатым, не может не напомнить эпизод из «Сна»: самодеятельный актёр Основа во время лесной репетиции ушёл в кулисы-кусты и вернулся с ослиной головой. Ещё хочется напомнить речи Виттенбергского студента Гамлета (V, 1) об Александре, который в земле выглядел точно так же, как череп Йорика, и так же вонял. Горацио, кажется, не готов проявлять чрезмерное любопытство к праху, но Главному герою представляется правильным (Л.)

следовать за ним с должной скромностью и притом руководясь вероятностью; например, так: Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?

Завершается эта выкладка написанной пятистопным ямбом строфой, которую Б. Пастернак превратил в остроумный четырёхстопник: «Истлевшим Цезарем от стужи / Заделывают дом снаружи. / Пред кем весь мир лежал в пыли, / Торчит затычкою в щели». Как уже сообщалось, марловский доктор-маг сказал, что перед императором предстанут лишь видимости, поскольку тела Александра и его подруги давно истлели... У Бруно Теофил говорит, что (ОПНЕ, III) «при бесконечном изменении (если бы это было возможно) форм, под ними всегда сохраняется одна и та же материя»:

то, что было семенем, становится стеблем, из того, что было стеблем, возникает колос, из того, что было колосом, возникает хлеб, из хлеба — желудочный сок, из него — кровь, из неё — семя, из него — зародыш, из него — человек, из него — труп, из него — земля, из неё — камень или другая вещь, и так можно прийти ко всем природным формам.

Я вижу, что хитроумный Шекспир взял предмет для рассуждений Главного героя — прах Александра — из пьесы Марло, в то время как основная мысль этих рассуждений — о круговороте всего в природе — позаимствована из диалогов Бруно. И все трое великолепно владеют шекспировским юмором, и я сказала бы, что два англичанина научились у итальянца, если бы юмору можно было научиться. Понятно, что они родились такими: таким решительным Кристофером и таким универсальным Уильямом. Но своего рода санкцию на смех они взяли у неистового Джордано. Он как будто оставил большой кусок своего юмора в Англии, перед тем как ухнуть в магический омут. Наследие было так значительно, что судьба на всякий случай подготовила сразу двоих способных оценить, развить, продолжить. Мне нечего сказать о соотношении воли и рока. Мог ли Ноланец выбрать культуру, а не магию? Мог ли Марло не выбрать в приятели трёх подручных своего патрона? Мог ли Шекспир не выбрать театр? Не узнать. Поделюсь тем, что знаю. Гениями насколько рождаются, настолько же и становятся, и в процессе становления, быть может, главную роль играют гениальные предшественники.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница