5. Саксонский герцог Бруно

Попробую высказать предположения о датировке «Фауста». Сначала — комментарий 1996 года (Пр.):

Датировка «Трагической истории» спорна. Часть исследователей относит время её создания к 1589 г., что подкрепляется, в частности, упоминанием о пребывании Александра Фарнезе в Нидерландах; <...> кроме того, пьеса Роберта Грина «Монах Бэкон и монах Бангей», написанная около 1590 г., подражает (предположительно) «Трагической истории». Однако целый ряд исследователей считает, что пьеса Марло была создана в 1592 или даже в 1593 г., главным образом потому, что найти более раннее издание английского перевода немецкой народной книги о Фаусте (1587 г.), который лёг в основу пьесы Марло, чем издание 1592 г., не удалось.

Впервые упоминание о постановке «Трагической истории» встречается в дневнике театрального антрепренёра Хенсло за 1594 г.

Наиболее раннее из дошедших до нас изданий «Трагической истории» относится к 1604 году (так называемый текст A). Существенно иной характер имеет четвёртое по счёту издание — 1616 г. (так называемый текст B): в нём добавлено около 600 строк, внесены изменения в прежний текст... Долгое время считалось, что текст A является наиболее близким к авторскому тексту. Однако сейчас большинство исследователей полагает, что текст A является записью «Трагической истории» по памяти и что значительная часть текста B восходит непосредственно к авторскому тексту...

До сих пор я цитировала и пересказывала исключительно текст A (и только он фигурирует в Списке всего); теперь стану обращаться и к варианту B, в котором есть персонаж по имени Бруно. Я расскажу о нём очень подробно, вот только порассуждаю про то, что сообщил марловед. Александр Фарнезе — испанец, герцог Пармский. С 1590 года он «вёл военные действия главным образом во Франции против Генриха Наваррского». Фауст заявляет (текст A): «На деньги, что мне духи принесут, / Найму я многочисленное войско / И князя Пармского изгнав из края, / Над всеми областями воцарюсь!» Словом «край» переведено словосочетание «our land» — наша страна. Нидерланды входили в состав Священной Римской империи. Наверняка важным для драматурга было не физическое пребывание герцога в пределах империи. Этот самый Prince of Parma был наместником Филиппа II в Нидерландах. Он умер в 1592 году. Фауст мечтает о смене правителя, а вовсе не о выдворении персоны. Очевидно, что преимущественное пребывание герцога не в Голландии не помогает при датировке. А вот вторая очевидность: Марло, как всякий автор, мог делать поздние вставки, не изменяя первоначальный текст, иными словами, оставляя в нём указания на реалии прошлых лет... Гриновской пьесы я (десять раз «увы!») не читала. Весьма интересные замечания о ней сделала Ф. Йейтс. Рассказав про выступления Бруно в Оксфорде, про его яростную брань в адрес педантов в «Великопостной вечере» (то есть в «Пире на пепле»; есть ещё вариант «Пепельная трапеза») и про якобы извинения за эту брань в диалогах «О причине, начале и едином», она комментирует: на самом деле

Бруно ни за что не извиняется, поскольку хотя он и выражает глубокое восхищение перед монахами прежнего Оксфорда, но по сути сетует на то, что их сменили «грамматические педанты», как он бранил оксфордских учёных в «Вечере». Бруно предпочёл бы встретиться с монахами-варварами прежнего Оксфорда, чем с нынешними цицеронианцами. Возможно, и князь Аласко остался не очень доволен, раз после посещения Оксфорда Сидни повёз его к «заклинателю» Ди.

Надо ли понимать, так: самые известные из монахов-варваров, которых Филотей противопоставляет легковесным «господам гуманистам», — это Дунс Скот, Роджер Бэкон, Уильям Оккам? Йейтс делает следующее примечание к своему тексту о князе Аласко:

Возможно, именно эти события послужили Роберту Грину импульсом к написанию (около 1587 г. или позднее) пьесы о Friar Bacon and Friar Bungay, действие которой происходит в средневековом Оксфорде. В Оксфорд приезжают знаменитые иностранцы, император и другие, в сопровождении иностранного доктора, прославившегося триумфальными победами на диспутах о магии во всех университетах Европы. Однако в Оксфорде он терпит поражение во время поединка в заклинаниях, где магия брата Бэкона оказывается сильнее. Как много лет назад заметил Э.У. Уорд (A.W. Ward), некоторые замечания иностранных магов об Оксфорде в пьесе Грина напоминают фразы из «Великопостной вечери» Бруно.

Работа Уорда напечатана в 1887 году в Оксфорде и посвящена марловской трагедии о Фаусте и гриновской пьесе про двух монахов. Не очень-то похоже, что Грин подражает Марло; драматурги просто пользовались одним источником — диалогами «Пир на пепле», а также намекали на их автора — доктора, по его же словам, самой чистой магии, известного «в лучших академиях Европы», — брата Иордануса. Надеюсь, пересказанное убеждает: нет смысла оглядываться на пьесу Грина при датировке «Трагической истории». Я думаю, что автор «Фауста», погибший 30 мая 1593 года, успел узнать не только об аресте Джордано Бруно в мае 1592, но и о выдаче его римской инквизиции в феврале 1593. Такой вывод можно сделать и из текста A, и, особенно, из текста B. Прежде чем перейти к цитированию последнего, поговорю ещё немного о путешествии доктора с его духом. Марло сильно сократил список перечисляемых географических пунктов. В Народной книге их чуть ли не в пять раз больше. Упомянув о гробнице Вергилия (не фигурирующей в немецком тексте) и сказав своему слуге-хозяину: «Позднее мы Венеции достигли, / И Падуи, и прочих городов», — Фауст отдаёт должное роскошному венецианскому (как считают) храму и заканчивает свою пространную реплику так: «Теперь скажи: что это за покои? / Привёл ли ты меня, как я тебе давеча приказывал, / В (за) стены Рима (within the walls of Rome)?» В немецкой книге сказано, что в Риме одиннадцать ворот. Упомянул ли об этой детали её английский переводчик, мне неведомо. Жирмунский сообщает, что он «внёс много новых подробностей <...> в описания Рима, Венеции, Неаполя, Падуи» и что Марло «несомненно опирался на английский перевод народного романа Шписа, поскольку его "Доктор Фауст" обнаруживает некоторые мелкие черты, наличествующие в этом переводе» и отсутствующие в подлиннике. Имеются ли в английском тексте упоминания о неаполитанских мостовых, о золотой гробнице Марона или стенах (а не воротах) Рима? Есть ли вероятность, что с немецким оригиналом работал литератор из академии Рэли? Если имеются и есть, значит, переводчик пребывал, как и его товарищи, под влиянием бруновских мыслей и образов.

Думаю, в вопросе Фауста содержится намёк на римские застенки. Не в том смысле, конечно, что весь Рим — тюрьма. Кристофер Марло, можно сказать, открыто написал о конкретном узнике, заключённом в тюрьму по инициативе папы. Напомню: согласно современным представлениям, «значительная часть текста B восходит непосредственно к авторскому тексту». По справедливой оценке марловеда, изменения и добавления ухудшают «художественное качество» этого варианта. Возможно драматург получил известие о переводе поэта-философа в Рим и сделал добавления на скорую руку, надеясь, что переработает «маловысокохудожественные», но актуальные вставки позднее, когда придёт вдохновение. А пришла смерть... В варианте A Мефистофель говорит Фаусту, что они находятся не просто в стенах Рима, а в покоях его святейшества, и обещает: «Покажу тебе я папу / И праздник в честь апостола Петра». Доктор и дух делаются незримыми. Под звуки труб входят папа и кардинал Лотарингский в сопровождении монахов. В тексте B — два кардинала, два епископа, служители, поющие монахи, а после них папа, а также король Венгрии и (Ам. здесь и ниже) «саксонский герцог Бруно».

Бруно закован в цепи. Папа гневно обвиняет Бруно в том, что тот незаконно посягает на папскую власть. Папа посылает двух кардиналов просмотреть Свод декреталий и выяснить, какое наказание предусмотрено для того, кто претендует на папский престол, не будучи избранным. Кардиналы уходят, и Фауст шлёт им вслед Мефистофеля, чтобы тот усыпил их...

Фауст и Мефистофель принимают облик усыплённых и

появляются перед папой. Фауст объявляет, что по закону Бруно подлежит казни на костре, как еретик. Папа <...> приказывает им отвести Бруно в темницу, а заодно отнести в церковную сокровищницу папскую тиару. Фауст и Мефистофель уводят Бруно и, освободив его от цепей, отдают ему тиару, сажают на «быстрого как мысль коня», и он «летит через Альпы в цветущую Германию».

Доктор и его слуга-хозяин снова делаются невидимыми. Очнувшихся кардиналов (французского и Падуанского) обвиняют в измене и уводят. «После этого тут же начинается сцена пиршества у папы», отличающаяся только тем, что на приёме присутствует больше высокопоставленных особ. Ещё раз герцог Бруно появляется во дворце вместе с императором, Фаустом, Мефистофелем и свитой. Карл V, прежде чем попросить показать ему Александра Македонского, говорит (IV, 1):

Великий маг, кому весь мир дивится,
Привет тебе, трижды учёный Фауст!
Освобождение из плена Бруно
У нашего заклятого врага
Твоё искусство более прославит,
Чем колдовская власть над целым светом.
Навеки будешь ты любезен Карлу.
А если сей, тобой спасённый Бруно
К тому ж ещё венец получит папский
И на престол Петра воссядет с миром,
По всей Италии ты станешь славен
И императором германским чтим.

Это явно плохие стихи (а не плохой перевод), но я думаю, их сочинил сам автор «Трагической истории», хотя сцену, в которой они содержатся, не считают бесспорно марловской и известно, что в 1602 году Филип Хенсло уплатил крупную сумму в 4 фунта за «добавления к доктору Фаусту». Через 2 года после сожжения поэта-философа такое добавление уже не требовалось. Информации о реальном герцоге Саксонии по имени Бруно, претендовавшем на престол Петра и угодившем в плен к папе, нет ни в одном из доступных мне текстов, комментирующих «Трагическую историю». Народный роман тоже не содержит упоминания о таком герцоге — современнике исторического Фауста. Виттенберг — саксонский город; Саксония — родина протестантизма. С какой стати её правителю желать папского венца? Однако в ремарке прямо сказано, что Бруно — соперничающий папа (the rival pope). Сам спасённый говорит, что его избрал император. Но папа Адриан (в тексте A не имеющий имени) победил Карла Пятого в борьбе за престол Петра. Я не уверена в том, что конкурирующего папы из Саксонии никогда не было; только официальный список антипап содержит 37 имен. А скольких церковь не удостоила таким званием? Но даже если бы выяснилось, что претендент по имени Бруно существовал и действительно был саксонским герцогом, вопроса о том, для чего Марло сделал его персонажем своей трагедии, это не отменило бы. В сцене, происходящей в покоях понтифика (напоминаю: III, 1), говорят о папской короне (papal crown, triple crown, triple diadem), принадлежащей герцогу. Именно её следовало отнести в сокровищницу. В английских примечаниях к тексту B (J.M. Dent, 1999) сказано, что Адриан IV стал папой в 1154 году. Карл V сделался германским императором в 1519 (Пр.). Бруно, пререкающийся с папой, пока Фауст и Мефистофель усыпляют кардиналов, упоминает выдуманное соглашение между реально существовавшими папой Юлием и императором Сигизмундом...

Меня не оставляет мысль, что Марло и Шекспир намеренно вводили анахронизмы и устраивали мешанину из фактов и собственных фантазий, когда хотели намекнуть в своих пьесах на события, связанные с важными для них персонами. Эпизоды с Бруно Саксонским явно продиктованы мечтой об освобождении Ноланского Бруно. Постановление о выдаче поэта-философа римской инквизиции было принято 7 января 1593 года. Но переговоры начались в сентябре 1592. Имелись ли у Марло связи со служащими Тайного совета, которые могли знать об этом? Или информацию об итальянской дипломатической возне добывал сэр Уолтер? Как раз в 1592 году Рэли сидел в Тауэре. Но тюремные стены, как говорит Лир своей младшей дочери, — не препятствие ни для научных и религиозных новостей, ни для политических. В сборнике «Английский сонет XVI—XIX веков» есть следующее сообщение (Кр.): «Летом 1592 г. Рэли был отозван из очередного похода и заключён в Тауэр по причинам, не до конца ясным. Согласно некоторым версиям, он потерял расположение Елизаветы, тайно женившись на её фрейлине». Вот первая строка из комментируемого этими словами сонета Рэли: «My boddy in the walls captived» — моё тело, заточённое в стенах... Не знаю, собирался ли кружок на свои заседания в то время, когда лидер сидел в тюрьме, но с процитированным стихотворением «мученика женитьбы» члены маленькой академии ознакомились наверняка. Возможно, Кристофер Марло подхватил тему застенков, желая поддержать узника. Для последователя Бруно оказаться в тюрьме, когда заключённым стал и сам знаменитый герметик, пожалуй, почётно... Я готова допустить, что умелый зрелый драматург сочинил неуклюжие эпизоды в надежде подвести какого-нибудь нового мага, искусного и сильного, к попытке освободить Ноланца. И поэтому император объявляет, что освобождение Бруно — лучшее из всех колдовских дел. Играет ли какую-нибудь роль напоминание, что папский престол — это престол Петра, которого ангел вывел из крепко запертой и охраняемой темницы? Согласно преданию посланец небес и знаменитый апостол сделались невидимыми для сторожей. У Рафаэля, который не мог изобразить невидимок, стражники усыплены ангелом. В пьесе Марло падший ангел с лёгкостью совершает оба чуда. Теперь надо привести абзац из книги Ф. Йейтс (глава XVII):

У меня возникло предположение: не имеют ли эти баснословные «джорданисты» какого-то отношения к нерешённой загадке происхождения розенкрейцеров, первые известия о которых появляются в начале XVII века в Германии, в лютеранских кругах.

В XXII главе очеркистка рассказывает, что в 1623 году «группа розенкрейцеров приехала в Париж и развесила там объявления, где они именовались "Невидимыми" и говорилось, что они обладают глубочайшими секретами мудрости, которым желающие могут у них научиться». Возможно, «именно в роли Невидимого приехал бы Бруно в Париж, доживи он до XVII века». Семнадцатого февраля 2001, когда исполнился 401 год со дня гибели Джордано Бруно, на одном из каналов российского радио прозвучал интригующий рассказ. Мне не удалось полностью прослушать и записать эту передачу; в отрывках, которые попали на кассету, имеется такое «сообщение»: великий узник римской Святой службы отказался от побега, организовать который брались ученики, проникшие к нему в застенки. Думаю, ответственность за подобные разговоры должны нести какие-нибудь современные эзотерики. Не имея оснований рассматривать это утверждение как информацию, я всё же соблазнюсь и попробую по-новому истолковать изложенную в третьей главе (8) историю брата Челестино, который был сослан в отдалённый монастырь, прожил там почти шесть лет, а в середине 1599 года приехал в Рим, рассказал что-то в высшей степени секретное инквизиторам и был сожжён с большой поспешностью и безо всякого афиширования. Я предложила романтическое объяснение поступку монаха: дескать, он, живя в тихом месте, подолгу смотрел на звёзды и постепенно понял, что они вовсе не прилеплены к общей для всех сфере, а представляют собою центры миров, подобных нашему миру, как и говорил ему в 1592 году брат Иорданус... Но зачем было сообщать о понятом венецианской инквизиции? Да ещё анонимным письмом! И зачем являться в римскую инквизицию? Побеседовать со святыми отцами о бесконечности вселенной?

Выскажу детективно-эзотерическую гипотезу. Допустим, нашёлся маг, который внял призыву, содержащемуся в трагедии Марло, или сам, независимо, задумал вывести поэта-философа из темницы, а может, и содействовать возведению его на папский престол. Или это был не маг? А кто? Джеймс Бонд образца 1598 года? Или целая команда магов — мифические джорданисты-розенкрейцеры? Они отыскали в провинциальном аббатстве человека, сидевшего вместе с Бруно, и постарались разузнать всё, что возможно, о допросах в Венеции и в Риме, о состоянии и поведении Ноланца, об инквизиторах, камерах и коридорах римской тюрьмы и так далее. Ссыльный монах понял, для чего его расспрашивают. Или к нему обратились за какой-то конкретной помощью. Он пообещал, а сам поспешил проинформировать обо всём, что узнал и заподозрил, родимую инквизицию, надеясь, быть может, на полное прощение, поощрение, возвышение. Однако неблагодарные инквизиторы, уже поглощённые подготовкой к юбилейным торжествам 1600 года, выслушав показания, испугались до такой степени, что постановили побыстрее уничтожить брата Челестино, который слишком много знал. Возможно, его сочли медиумом или одержимым, в общем — разносчиком колдовской заразы. Напомню, что на том же заседании (Шт. здесь и ниже), «на котором был утверждён приговор Челестино, кардиналы <...> вернулись к рассмотрению дела Бруно». Это было 24 августа 1599 года.

Беллармино доложил, что обвиняемый в поданном ещё весною мемориале, несмотря на некоторые оговорки, достаточно ясно признал свои заблуждения. Было решено просьбу о предоставлении ему очков и письменных принадлежностей удовлетворить, перочинного же ножа и циркуля не давать. Постановили закончить дело в ближайшее время.

Две недели спустя <...> кардиналы пришли к выводу, что показания соседей по камере не могут служить изобличающими материалами.

Но по тем пунктам, которые подтверждались и заключениями цензоров, и признаниями обвиняемого, требовалось принести отречение. И тут «в ходе процесса произошёл резкий перелом. Бруно подал на имя папы заявление», и стало ясно, что он сохраняет верность своим взглядам, хотя ещё недавно выражал «полную покорность церкви и согласие отречься от еретических положений». Может быть, решение не отрекаться было принято под воздействием какой-нибудь вести, полученной поэтом-философом от друзей и учеников? Примерно через полгода его сожгли... Существует легенда о самаритянском маге по имени Симон. В Риме святой Пётр не раз побеждал его магию своей молитвой, покуда не извёл Симона-волхва окончательно. Думаю, об этой истории не забывали ни судьи Ноланца, ни он сам, ни Кристофер Марло. Один из допрошенных в Венеции сообщил («Агни» здесь и ниже): Бруно говорил, «что знает больше, чем апостолы, и что если он только захочет, то сможет добиться того, чтобы весь мир придерживался одной веры»; Мочениго, напомню, доносил: его учитель утверждает, «что Христос творил лишь мнимые чудеса и был магом, как и апостолы», и что он сам мог бы совершить даже больше. Очевидно, нечто похожее Ноланец говорил и в Англии. И его вызывающие речи подтолкнули патриотичного Р. Грина к сочинению пьесы про двух монахов, которые мерялись заклинательной силой в Оксфорде. В доносе Мочениго есть такой пункт:

...теперешний образ действий церкви — не тот, какой был в обычае у апостолов, ибо они обращали людей проповедями и примерами доброй жизни, а ныне кто не хочет быть католиком — подвергается карам и наказаниям, ибо действуют насилием, а не любовью.

Надо полагать, католические карьеристы чувствовали, что им далеко до святого Петра: ни молитвы, ни проповеди, ни дела не обеспечат им победы над квалифицированными магами. Вряд ли стоит сомневаться в том, что они знали об эпизодах из Народной немецкой книги, в которой Фауст и его дух издеваются над самим папой. Есть вероятность, что английские католики пересказали святым отцам и соответствующие сцены из пьесы Марло. Отцы могли не только прогневаться, но и струхнуть. В «Трагической истории» (текст A, III, 1) понтифик предлагает начать трапезу, а невидимый Фауст произносит: «Приступайте, и удави вас дьявол, если вам что-нибудь достанется». Он выхватывает у главного католика яства, затем — бокал. Папа крестится, но это не производит ожидаемого действия, наоборот, после третьего крестного знамения божий наместник получает от мага пощёчину. Все разбегаются. Потом монахи возвращаются, чтобы отслужить панихиду по душе, которая, по предположению кардинала, улизнув из чистилища, пришла просить отпущения грехов. Обряд не усмиряет невидимок, они «бьют монахов, бросают в них шутихи и уходят». Соответствующий эпизод из Народной книги лобовее, грубее, ругательнее. Вот пример: «Доктор Фауст увидел здесь всё подобное себе, как-то: высокомерие, чванство, гордыню и дерзость, пьянство, обжорство, распутство, прелюбодеяние и всё безбожное естество папы и его прихлебателей». Вместо пощёчины фигурирует ветер, пущенный в лицо перекрестившемуся понтифику. В общем, видно, что составитель немецкой книги — настоящий протестант.

Кристофер Марло, наоборот, настоящий художник. В его трагедии папе римскому противопоставлен виттенбергский старик, который призывает Фауста к раскаянию и уходит «с тяжким сердцем». На просьбу обрушить «на старца дряхлого» все, какие только есть, мученья Мефистофель отвечает (A, V, 1): «Я не могу души его коснуться, — / Он в вере твёрд; но тело истерзаю / Жестоко, хоть и мало в этом толку». Позже старик появляется снова, его преследуют дьяволы. В отличие от папы, протестантский праведник не молится и не крестится, он угрожает дьяволам и аду, и его оставляют в покое. Персонаж, обречённый мейстером доктором на страдания Иова, не совсем придуман. В народном романе действует «христианнейший, набожный, богобоязненный врач и почитатель священного писания» — сосед Фауста, тоже старик. Он приглашает бывшего доктора богословия в свой дом и за трапезой произносит пренудную проповедь, которой Фауст прилежно внимает и после которой задумывается. Но дьявол не дремлет и всё кончается вторым обязательством Люциферу. Дух при этом не смог причинить никакого вреда благочестивому старцу, которого «народный» Фауст захотел лишить жизни: Мефостофилю не удалось даже приблизиться к христианнейшему, потому что у того «было оружие», то самое, каким Пётр победил мага Симона, — молитва. «Да притом он его ещё высмеял, чего духи или черти не терпят». Выходит, лютеранские сочинители и пересказыватели историй про Фауста знали о могуществе юмора?

С юмором связан неразрешимый для меня вопрос о личностных качествах Бруно. Читая книгу Ф. Йейтс, я записывала номера страниц, на которых варьируется мысль о готовности её героя сделаться реформатором католицизма. Речь могла идти о: религиозной магии, магической религии, религиозном вожде, религиозной миссии, предложении религиозного мира (между Францией и Англией), а также о революционных замыслах Бруно, о его реакционности и даже о религиозной мании. Набралось около двадцати упоминаний всего такого, а я обращала внимание не на каждый случай. Вот фраза со страницы 300: «Мало сомнений в том, что Бруно считал себя мессией: иллюзия в эпоху Ренессанса нередкая. Яркий пример — человек, называвший себя Меркурием и считавший себя новым Христом». В примечании сообщается, что Меркурий-Христос в 1486 году «ходил по улицам Рима, увенчав себя терновым венцом» с поясняющей надписью. Чем глубже я вчитываюсь в книгу «Джордано Бруно и герметическая традиция», тем крепче задумываюсь также о личностных качествах автора. Как обстояло с юмором у Фрэнсис Йейтс? Может, вообще никак? Подобное предположение по меньшей мере избавляет от обиды, которую вызвало сопоставление одного из остроумнейших писателей человечества с сумасшедшим эзотериком. Бруно жил в эпоху Реформации, он родился через два года после смерти Лютера. В «моде» были образованные, вооружённые блестящей логикой мыслители, а не эмоциональные «мессии». Ноланец действовал как реформатор высокого класса: указывал на ошибки, развенчивал мифы, критиковал авторитеты, высмеивал слепых приверженцев рутины. Иногда его заносило, но в цветаевском смысле, а не в йейтсовском.

Расскажу про один эпизод. Поэт-философ прибыл в Женеву в 1579 году, через 15 лет после смерти Кальвина. Тамошние итальянцы-протестанты приняли его радушно, помогли сменить монашескую одежду на светскую и найти работу (корректорскую, в те времена престижную). Ожидалось, что бежавший из католической столицы монах обратится в кальвинизм. Вместо этого Бруно опубликовал «полемическое сочинение против профессора философии Де-Лафе (de la Faye)», в котором «ругал "педагогами" протестантских пасторов» (ИТЗ, Примечания). Надеюсь, «педагоги» — опечатка, речь шла о педантах. После выхода брошюры Ноланец и его издатель попали в тюрьму по обвинению в мятеже против бога и святой реформации. В конце августа святые реформаторы на две недели отлучили поэта-философа от своей церкви, и в течение (Р.)

этих двух недель Бруно подвергался унизительным и позорным обрядам. Во время обедни его приводили в церковь водной рубахе, на цепи с железным ошейником, ставили среди церкви, оглашали приговор и предоставляли прихожанам выражать своё презрение к осуждённому. Разрешалось бить отлучённого и плевать ему в лицо.

Легко понять (и разделить) то отвращение к толпе, о котором Джордано Бруно выразительно писал в своих книгах. Не мог такой человек считать себя мессией. Мессия адресуется как раз к толпе. Ноланец обращался к интеллектуалам. Приведу запись монаха-библиотекаря Г. Котена (Р.):

Джордано был осуждён в Женеве на публичное покаяние и поставлен на колени за то, что оклеветал г-на Делафе, доктора медицины из Падуи, читавшего в Женеве философию, и напечатал листок с перечнем ста ошибок, сделанных Делафе в одной лекции... Указанный Делафе теперь проповедник.

Вот кто стал немножечко мессией: доктор медицины, который, оказавшись несостоятельным философом, решил переквалифицироваться в проповедники. Вот кто избрал в качестве аудитории толпу прихожан... В главе, рассказывающей о возвращении поэта-философа в Италию (XIX), Йейтс сообщает, что

в Венеции он возобновил знакомство с одним доминиканцем, которого когда-то встречал в Неаполе, и сообщил ему, что пишет книгу, которую хочет преподнести папе, и что хотел бы в Риме поучаствовать в каких-то литературных занятиях, чтобы выказать свои способности, а может быть, и получить какое-то профессорское место. По-моему, этот безрассудный план убедительно свидетельствует о том, что Бруно никогда не считал себя еретиком. Католическая вера <...> нуждалась в реформе, и свою миссию Ноланец видел в том, чтобы этой реформе способствовать. Лучшим местом для начала реформы был сам Рим, где Бруно мог бы встретиться с папой.

Человек говорит о своём писательстве и желании преподавать, а ему приписывают готовность реформировать церковь. Таких, как Джордано Бруно, сказано дальше, «лишает чувства опасности либо сознание собственной миссии, либо мания величия, либо то состояние граничащей с безумием эйфории, в котором он живёт». Вслед за этим и проводится параллель с Меркурием-Христом, о котором идёт речь в сочинении, называющемся «Чаша Гермеса». Автор «Чаши», ученик того Меркурия, описывает ведущее к обожествлению герметическое знание. Бруно, полагает Ф. Йейтс, мог прочесть эту книгу, а книга — послужить подпиткой для «религиозной мании такого типа».

Самой важной причиной для возвращения Бруно в Италию был тот оборот, который к середине 1591 года приняли дела в Европе. Героем дня был Генрих Наваррский; победив Лигу и её испанских сторонников, он добился принадлежавшей ему по праву французской короны, и уже ходили слухи, что он станет католиком. Для Бруно это означало новый шанс для всеобщей реформы в католическом мире.

Я не смогла выработать собственное мнение о том, как изменился Ноланец после отъезда из Англии. Судя по «Прощальной речи», его юмор не перестал быть изобретательным и едким. Но остался ли он всепроникающим, шекспировским? Сатирик вполне может быть религиозным маньяком (или маньяк — сатириком). Юмор же предполагает трезвую оценку, невозможность оказаться в рабстве у системы взглядов, у навязчивой идеи и т. п. Судя по драмам зрелого периода, у Марло был абсолютный юмор. Однако он высказался о престоле Петра, на который следовало усадить спасённого трижды учёным Фаустом саксонского герцога. (Trice learned Faustus — это, конечно же, намёк на трижды величайшего Гермеса.) Неужели такой человек, как Бруно, мог бы воссесть на престол Петра и, как подковы, ковать за буллой буллу? Поговорю о впечатливших меня речах из «Пира на пепле» (II; частично я их уже цитировала). Ноланца и его друзей, выбравшихся из вонючей лондонской грязи, благосклонно манила уютная квартира, куда можно было вернуться. Однако они решились на дальнейшее продвижение к дому Гревилла. Это предприятие

было хотя и трудным, но не невозможным. Трудность его в том, что оно заставляет отступить низких людей. Дела обычные и лёгкие — для толпы и обыкновенных людей; люди же редкостные, героические и божественные идут на трудности... К этому надо добавить, что если даже и невозможно достигнуть цели для получения приза, всё же бегите и напрягайте усилия в деле такой важности и сопротивляйтесь до последнего вздоха. Не только тот получает славу, кто побеждает, но также и тот, кто не умирает трусом и подлецом: он <...> показывает миру, что он не по своей вине, а вследствие несправедливости судьбы пришёл к такому концу. Достоин чести не только тот, кто заслужил награду, но и другие, которые бежали так хорошо, что тоже признаны достойными и заслуживающими её... Все драгоценные вещи достигаются с трудом. Узок и тернист путь к блаженству; великие дела, быть может, сулит нам небо.

Автор сознаёт, что столь пафосная речь мало уместна в устах человека, пострадавшего от лондонских нечистот, и после этих возвышенных речей вводит очередную снижающую реплику. Пруденций говорит, что такое отступление в диалоге «подобало бы более важному делу». Чуть выше произносится ряд торжественных вопросов и ответов на ту же тему. Вот последние фразы этого ряда и прерывающая реплика-оценка:

Теофил.

Кто должен восторжествовать над свободной волей? Кого послушает разум? Что сделал рок? И вот этот рок, посредством рассудка открывая дверь интеллекту, действует внутри и диктует выбор, который посылает согласие на продолжение путешествия. «О самые тяжёлые шаги», сказано об этом, о трусливые, о легковесные, непостоянные и малодушные люди...

Пруденций.

Трескучее преувеличение!

Не исключено, что это место из «Пира на пепле» послужило моделью для эпизода в «Гамлете»: Первый актёр читает страстный монолог, Полоний объявляет, что это слишком длинно, а после речей о Гекубе ещё и пугается мимики и слёз актёра. На реплику о важном деле Пруденцию пространно отвечает собеседник Фрулла, чьё имя, согласно примечанию, переводится как «мелкий человек, болтун». В частности, он говорит:

Законно и входит в компетенцию государей возвышать низких, которые, сделавшись высокопоставленными, будут признаны достойными; и в этом случае действия государей становятся более славными и замечательными, чем если бы они возвеличивали знатных... Если иной раз возвышают благородного или почтенного человека, то не часто позволяют ему удержаться на посту; ему предпочитают менее достойного, для того чтобы доказать, насколько власть выше заслуг и что заслуги ценятся только тогда, когда они дозволены и допущены властью.

Не стану разбираться, почему такие речи вложены в уста поверхностного персонажа. Лучше укажу на сходство с ними стихов из Быть или не быть (Л.): «Заносчивость властей и оскорбленья, / Чинимые безропотной заслуге». В оригинале терпеливая заслуга получает пинки от недостойных (низких). А Фрулла говорит, что обыкновенно не возвышают достойных людей, поскольку «государю кажется, что эти люди не будут иметь случая так отблагодарить его, как получивший возвышение низкий человек или плут». Как и сколько бы ни говорили персонажи Бруно о возвышении, поверить, что он сам желал возвыситься до роли главного католика, всё же трудно. Да, будучи страстным — по его терминологии неистовым, — Ноланец должен был бежать и стремиться добежать. Но получить в качестве награды тройную диадему? И что с нею делать? Интересно, если бы Ф. Йейтс обратила внимание на эпизоды с герцогом Бруно в марловском тексте B, сочла бы она их подтверждающими выводы о замысле Джордано Бруно реформировать католицизм? Поделюсь моими соображениями и догадками. Вероятно, впервые внимание шефа елизаветинской разведки было привлечено к Ноланцу письмом из Франции — от английского посла, который не одобрял взгляды поэта-философа на религию. Йейтс пишет (сперва предположительно, потом уверенно) о миссии Бруно, порученной ему Генрихом III, — способствовать установлению религиозного мира между католической Францией и Англией: об этом, мол, говорилось в рекомендательном письме короля к Мовиссьеру. Я думаю, что она ошибается, но объяснения на эту тему заняли бы непомерно много места и завели бы чересчур далеко. В том, что ведомство Фрэнсиса Уолсингема приглядывало за Джордано Бруно, пока тот был домочадцем Мишеля де Кастельно, сомневаться не приходится, ведь посол всегда оставался другом Марии Стюарт. В результате слежки за французским посольством обнаружили (Д. здесь и ниже) «секретный канал переписки» и оставили его

действовать, но все письма ложились сначала на стол Уолсингема. Скоро он узнал, о всех хитростях, к которым прибегала шотландка, чтобы передавать весточки из заточения, — тайнопись, симпатические чернила, позволявшие писать между строк в книгах, записки в башмаках слуг и т. д. Переписка с французским послом была достаточно невинной, но в ней содержались намёки на тайные связи Марии с Испанией и ожидание скорого испанского вторжения в Англию.

Незаконнорождённый брат Филиппа II всерьёз готовился к этому предприятию. Он хотел освободить Марию и предложить ей руку и сердце. В случае успеха он мог бы сделаться королём сразу и Англии, и Шотландии. Когда это стало известно Елизавете, её знаменитые «скупость и нерешительность» сразу улетучились.

Она сделала огромный заём у банкиров под залог собственных бриллиантов, <...> чтобы завербовать на эти деньги немецких и швейцарских наёмников, <...> и совместно с германскими княжествами стала поспешно сколачивать Протестантскую лигу. Поскольку никто из политических деятелей этих небольших государств не мог претендовать на роль реального лидера, её, женщину, вскоре провозгласили «протестантским папой».

В 1578 году решительный бастард умер от лихорадки. Покуда Филипп раздумывал о создавшейся ситуации, менее терпеливый папа римский начал собственную войну против Елизаветы, в частности

снарядил две экспедиции с целью поднять мятеж в Англии, базой для которого должна была стать католическая Ирландия... Крестовый поход Папы безнадёжно провалился, но он продолжал работать над сколачиванием Священной лиги против еретички — королевы Англии.

Вот текст, которым понтифик благословил иезуитов на убийство:

Поскольку эта греховная женщина из Англии управляет двумя столь славными королевствами в христианском мире к большому ущербу для католической веры и к потере многих миллионов душ, нет сомнения, что, кто бы ни отправил её из этого мира с благочестивыми намерениями сослужить службу Господу, он не только не совершит греха, но это будет поставлено ему в заслугу.

Я привела столь обширные цитаты, во-первых, чтобы выполнить обещание — вернуться к эпизоду из «Парижской резни»: раненый Генрих III озаботился тем, чтобы предупредить свою «Английскую сестру» об опасности. Во-вторых, процитированное помогает представить исторический фон, на котором Кристофер Марло нарисовал своего претендента на папский престол. Что же касается Джордано Бруно, то он терпеть не мог иезуитов, мастерски и отчасти искренне восхищался Елизаветой, с иронией и неприязнью писал об Испании, под властью которой пребывало его родное Неаполитанское королевство, и, похоже, считал необходимым и возможным внести изменения в католическую веру. Не исключено, что беглый монах представлялся английским политикам достаточно энергичным и дерзновенным, чтобы осуществить реформу. После геркулесовских свершений Лютера, после успехов Кальвина, после деяний их сподвижников и продолжателей это не должно было казаться неосуществимым. Скорее всего Ноланец интересовал английских государственных деятелей до самого конца и «контора» Уолсингема не теряла его из вида, ни когда он колесил по Европе, ни когда сидел в тюрьмах. Это было вполне оправданное внимание. В начале XVII века Григорий Отрепьев в очередной раз показал, на что способен бедный, но дерзостный инок.

Пересказывая сообщения о смерти Марло, я назвала имя убийцы. Теперь добавлю, что одним из трёх последних сотрапезников английского гения был Роберт Поули — крупный провокатор, сыгравший главную роль в раскрытии так называемого пивного заговора Энтони Баббингтона — сторонника Марии Стюарт. Вместе с Баббингтоном в 1586 году казнили ещё шестерых заговорщиков, в их числе Томаса Солсбери. Его брату Джону, которому (по всей вероятности) посвящён Честеровский сборник, тогда было 20 лет. Поули, если я правильно понимаю, часто ездил на континент, имея разведывательные задания, среди которых могло быть и добывание информации о Бруно. Когда заводят речь о знакомстве Марло с тёмными личностями, я думаю: от агентов вроде Поули он мог получать сведения о деятельности, а потом и о процессе Бруно. Вот и причина, по которой он водил такие знакомства. Теперь осталось поговорить про упоминание саксонского герцога в «Венецианском купце». Я уже писала (II, 12) о беседе Порции с Нериссой, которая перечисляет искателей хозяйкиной руки. Речь шла только о втором из шести женихов и его возможном прототипе — пфальцграфе. Первым назван принц Неаполитанский. Полагаю, что мысль о нём пришла в голову драматурга одновременно с воспоминанием о поляке. И пришли они из «Пира на пепле», где сказано, что Ноланец блестяще выступил на диспуте в присутствии польского «князя Лаского» и «на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом». Третьего в списке, французского вельможу, я пропускаю; а вот про четвёртого претендента следует сообщить цитатой:

Нерисса.

Ну, а что вы скажете о Фоконбридже, молодом английском бароне?

Порция.

Знаешь, ничего не могу ни о нём, ни ему сказать, потому что ни он меня не понимает, ни я его. Он не говорит ни по-латыни, ни по-французски, ни по-итальянски, а ты смело можешь дать на суде присягу, что я ни на грош не знаю по-английски. Он — воплощение приличного человека; но, увы, кто может разговаривать с немой фигурой?

Как сообщалось, в «Пире на пепле» есть рассуждение Теофила об отсутствии поводов, которые вынуждали бы Ноланца учить английский язык, поскольку он может изъясняться с лондонскими джентльменами на четырёх других. Порция отстаёт от него на один язык (испанский), и нет причины сомневаться в том, что её реплика отсылает нас к словам бруковского персонажа. В речах о пятом женихе — шотландском лорде — есть намёк, которого мне не разгадать и который, по-видимому, не имеет отношения к Бруно. А шестой претендент, молодой германец, назван племянником герцога Саксонского. О нём усталая невеста говорит следующее: «Он отвратителен по утрам, когда трезв, и ещё отвратительнее после обеда, когда пьян. В лучшие свои минуты он немножко хуже, чем человек, а в худшие — немного лучше, чем животное». Нериссе уже известно, что перечисленные господа решили разъехаться по домам и больше не беспокоить Порцию, коль скоро нельзя добиться её руки, не подвергаясь тестированию тремя ларцами. Однако девушка пугает свою хозяйку-подругу: дескать, ежели германский аристократ угадает правильно, придётся либо выйти за него, либо нарушить волю отца. И тут Шекспир предоставляет нам возможность задолго до сцены в суде убедиться в хитроумии Порции: во избежание этого, говорит она, «поставь, пожалуйста, большой стакан рейнского вина на невыигрышный ящик». Жених выберет именно его — «будь хоть сам чёрт внутри, а снаружи этот соблазн». У Бруно, в ходе небесной реформы, когда очередь доходит до изгнания Орла, «божественной и героической птицы, символа власти», Юпитер говорит (ИТЗ, III, 2):

Да сойдёт и облечётся плотью и костьми в пьяной Германии: там больше, чем где-либо, её будут чтить в символе и аллегории, <...> во множестве картин, статуй, шлемов... Только Орлу незачем вести туда с собой Честолюбие, Самонадеянность, Гнёт, Тиранию и прочих подруг и служанок этих богинь, ибо <...> страна не очень просторна для них. Пусть летят себе подальше от этой милой и славной страны, где щитами служат тарелки, шлемами — кухонные горшки и посуда; мечами — кости, вложенные, как в ножны, в солёное мясо; <...> барабанами — бочки и бочонки; полями сражений — столы для выпивки; <...> крепостями, валами, рвами — погреба, закусочные, трактиры, которых больше, чем самих домов.

Мом, извинившись, перебивает председателя, чтобы сказать: «по-моему, все эти божественные подруги и служанки <...> уже там имеются: есть там Честолюбие — превзойти всех своим свинством...» — и так далее, много нелестного для Германии, в которой автору «Изгнания» ещё не довелось побывать. После Мома о германцах высказывается Меркурий, заканчивающий свою речь утверждением, что этот народ «больше пьёт, чем ест». Как видно, Порция согласна с Меркурием... Жизнь переменчива. В XX веке язык острова стал международным, милая, славная и пьющая Германия сыграла весьма заметную роль в Первой мировой войне и развязала Вторую. Страною пьяниц прослыла Россия, увы мне. В XXI веке в Неаполе случился затяжной мусорный кризис: горы отбросов гнили на улицах, и воняло, как в Лондоне XVI века. Предметы потребления, сделанные в Германии, гордо характеризуются словами «немецкое качество», если же толкуют о приборах, тогда — «немецкая точность». А Бирон говорил (БУЛ, III, 1), что германские часы, как их ни ремонтируй, всегда выходят из строя и никогда не идут правильно... Вынуждена добавить, что в «Венецианском купце» великий английский бард и сам не блеснул качеством и точностью. Порция обрадовалась, узнав, что «эта партия женихов» отбывает из Бельмонта. Она продолжает разговаривать с Нериссой, а через несколько реплик входит слуга и начинает свой доклад со слов: «Четверо иностранцев ищут вас, синьора, чтобы проститься с вами». Лет сорок я не придавала значения тому, что в группе не хватает двух женихов. Мало ли из-за чего двое решили уехать не попрощавшись. Но теперь я считаю этот недобор подтверждением догадки: Шекспир, готовя пьесу к печати, сделал ряд добавлений с целью намекнуть на детали бруковской биографии или на тексты поэта-философа. Из-за этого к трём неразличимым друзьям Антонио и Бассанио прибавился четвёртый — Грациано, из-за этого же к четырём женихам из первого варианта были добавлены англичанин и германец. Чтобы написать характеристики, даваемые им Порцией, требовалось знакомство с двумя диалогами Ноланца.

Положим, бард в самом деле учился итальянскому языку у Флорио, использовавшего в качестве пособий главным образом книги своего друга. Первоначальный вариант комедии-трагедии о Шейлоке мог быть написан лет за шесть до публикации. За эти годы автор овладел итальянским настолько, что смог включить в пьесу подробные отсылки к пассажам Бруно — об английском языке и о пьяной Германии. Что касается марловского герцога Бруно, то его необязательно считать пьяницей: племянник из «Венецианского купца» может отличаться от дяди из «Фауста» очень сильно, как, например, недовольный датским пьянством Гамлет отличался от Клавдия, который пил основательно, с пушечными салютами... О чём ещё имеет смысл написать в этой главке? Профессор Эриксен, опубликовавший статью о Ноланце как мученике любви, в конце её высказался по двум пунктам: во-первых, уместно вспомнить, что арест Бруно побудил Кристофера Марло вставить в «Доктора Фауста» эпизод со спасением Бруно Саксонского от смерти на костре, во-вторых, важно, что его спасает учёный из Виттенберга. Работа учёного из Осло Р.Т. Эриксена попала в поле моего зрения лет через семь после того, как была дописана эта главка о придуманном «антипапе» из Германии, и я сообщила о его замечаниях не потому, что они помогли мне, а для полноты картины.

Моё же заключительное замечание — про выигрышный ящик, на который не следовало ставить стакан с вином. В детстве мне хотелось, чтобы он был деревянным. Теперь я вижу: дерево было бы слишком ясной подсказкой. Нужен материал, аналогичный золоту и серебру. Так почему не медь, не бронза, не латунь? Бард замечательно справился с мотивами, по которым возлюбленный Порции отверг два ларца (III, 2): золото — слишком блестящее, безвкусное, «твёрдый корм Мидаса» (В.); бледное серебро — заезженный посредник между людьми. Обращаясь к третьему ларчику, Бассанио говорит: ты скудный свинец, скорее угрожающий, чем сулящий что-то доброе, твоя прямота впечатляет меня сильнее, чем яркость, и я выбираю тебя. Согласна: выбрать безыскусное, не пленившись тем, что традиционно привлекает толпу, — это по-шекспировски. Однако чувствуется, что свинец выбран не ради этих объяснений. В голову приходили разные идеи. В Словаре сказано, что «leads» переводится как «свинцовые полосы для покрытия крыши» или «покрытая свинцом крыша». Может быть, свинцовый ящик нарисовался в воображении драматурга из-за того, что он вспоминал про свинцовую крышу в венецианской тюрьме? И отсюда эпитет «угрожающий»? Ныне я думаю, что на мысль о нём Шекспира натолкнули стихи из марловской поэмы. Среди уговаривающих речей Леандра есть такая: ты превосходишь богиню, которой служишь, как играющий Алмаз превосходит крикливо сверкающее стекло; Алмаз, оправленный в свинец, сохраняет свою ценность. Вот они — подсказки! И о крикливости золота, и о ценности отцовского благословения, помещённого в свинцовый сундучок вместе с портретом дочери. Отсюда я вернусь к Полонию, который не одобрил и даже испугался трагического монолога в исполнении Первого актёра. Гамлет, по его мнению, произнёс свою часть, про косматого Пирра, с правильными ударениями и паузами. Очевидно это замечание указывает на приоритеты оксфордских профессоров, «со всем их цицероновским красноречием и декламаторским искусством» — с тем, чему Ноланец противопоставил «культуру ума, какой бы невзрачный вид она ни имела» (ОПНЕ, I). Я писала об этом во второй главе (12). Здесь повторяю, потому что предпочтение неказистого свинцового ларца золотому и серебряному похоже на выбор бруновского Филотея.

Отвергая золото, Бассанио говорит, что оно — кажущаяся правда, способная в «хитрые времена» обмануть и самых мудрых. Сочетание «cunning times» у переводчиков стало «нашим веком коварнейшим» и «нашим хитрым веком» (В., Щ.), однако есть и устаревшее «cunning» — умелый, ловкий. Речь о временах, в которые культивируют искусность, забыв про суть. Бруно противопоставлял средневековым оксфордским монахам немудрых докторов «нынешней эпохи», полюбивших искусные речи. К ноланским оценкам отсылает и то, что сказала Порция, когда ушёл жених, выбравший серебро (II, 9): «О, эти осмотрительные (тщательно взвешивающие — deliberate) дураки (или шуты — fools)! / Когда они выбирают, / Их остроумие лишает их мудрости»... Перехожу к последнему из посвящённых Кристоферу Марло разделов.