5. Победа английского целомудрия

Считается, что великий Стратфордец стал признанным поэтом после выхода «Обесчещенной Лукреции», зарегистрированной Филдом в мае 1594. В сентябре этого же года в Регистр внесена поэма (Г.), содержащая первое дошедшее до нас прямое упоминание Шекспира. На деле это «смесь прозы и стихов» (Р. Най), но я всё же буду пользоваться термином «поэма». Озаглавлена она «Уиллоуби, его Авиза, или Правдивый портрет скромной девы и целомудренной и верной жены». И рассказывается в этом сочинении (Шн.)

о том, как Авиза — «британская пташка», «парящая выше всех», — отражает атаки на своё целомудрие, предпринимаемые пёстрой вереницей поклонников. Ещё будучи в «нежном возрасте», она отвергает домогательства пожилого вельможи; вступив в брак, она не поддаётся некоему «cavaleiro», <...> французу D.B., «англо-германцу Дидимусу Харко» и «итало-испанцу Энрико Уиллоубего». У этого последнего, именуемого H.W., есть близкий друг W.S., «незадолго до того испытавший муки подобной же страсти, но теперь оправившийся от этой болезни...» и наблюдающий издалека, «не закончится ли эта любовная комедия более счастливым финалом для нового актёра, чем она завершилась для старого». H.W., W.S., «новый актёр, старый актёр» — все эти замаскированные намёки достаточно завлекательны, и ситуация смутно напоминает ситуацию, описанную в «Сонетах».

Насчет ситуации я согласна; напоминает. Но вовсе не ту общеизвестную, что описана Шекспиром в последней части сборника. Ведь Тёмная леди не отражала мужских атак, о чём сам автор сообщает в 137 сонете, сравнивая неверную возлюбленную с бухтой, в которой любой мужчина может бросить якорь (the bay where all men ride). Далее Шенбаум рассказывает о возможном знакомстве с бардом возможного автора «загадочной поэмы», описывая схему родственных и дружеских отношений. Я смогла разобраться, только повозившись с энциклопедией и изобразив эту схему на бумаге. Отмечу одно. Некий Генри Уиллоуби (H.W.?) учился в Оксфорде с 1591 по 1595 год, и существует доказательство его дружбы с Томасом Расселом — тем самым, стратфордским товарищем Шекспира, отчимом Л. Диггса. Сам Рассел получал оксфордское образование раньше — в конце восьмидесятых годов. Действительно ли инициалы W.S. и слова об актёре указывают на Шекспира? Не могу почувствовать. Зато не сомневаюсь: упоминание его второй поэмы в одном из предпосланных «Авизе» стихотворений сигнализирует. Жена Коллатина красива и верна. «И всё же Тарквиний срывает соблазнившую его гроздь, / А Шекспир изображает насилие над несчастной Лукрецией». Похоже, поэма барда о римской матроне так же прочно соединялась в литературных умах с представлением об английской матроне, как и его пьеса о праведной графине Солсбери. Имя Лукреции стало чем-то вроде пароля. Его следовало называть, представляя читателю тексты, имеющие отношение к Мери Герберт (с которой, как я считаю, оксфордский сочинитель списал целомудренную Авизу). Роберту Честеру показалось мало посвящения Джону Солсбери, и в последнем из трёх предваряющих поэму обращений — к доброжелательному читателю — он перечисляет то, о чём в ней не пойдёт речь. Не будет разговора о гибели Трои, о победах Цезаря, о похищении (rape) Елены, а также о насилии («rape» и «ravish») над Лукрецией...

Прочитав о британской пташке, я не могла не вспомнить речи Ф. Йейтс о птичьей символике, сопутствующей принцессе Имогене. А интернационал поклонников Авизы заставляет подумать и про женихов Порции, и про гостей Филарио, и про заявление Марло о зарубежной славе графини Пембрук. Вычислить пожилого вельможу я не берусь. Известно, что четырнадцатилетняя Мери Сидни восхитила Джорджа Гаскойна. Надо полагать, он стал первым в веренице воспевателей. Но поэт не был вельможей и вряд ли считался пожилым. Генри Герберт, второй Пембрук, в свои 39 женился на пятнадцатилетней Мери в год тридцативосьмилетия и смерти Гаскойна (1577). Что до кавалера, претендовавшего на благосклонность замужней Авизы, то, наверное, он — тот самый клеветник, прообраз Якимо, итальянец, захотевший разозлить поэта-философа. Даже если бы автор поэмы был «хорошим» студентом Оксфорда и разделял неприязнь своих преподавателей к Джордано Бруно, приписать великому итальянцу вульгарные домогательства он бы не смог. У нас же есть основание считать сочинителя, описавшего британскую пташку, «плохим». Его книга попала в число тех, которые в 1599 году было приказано сжечь. То, что я знаю про поэму, не позволяет сделать вывод о наличии или отсутствии в ней намёков на что-то, связанное с Ноланцем. Пуститься в добросовестную разработку темы я могла бы, имей впереди если не половину, то хотя бы четверть жизни. В моём поистине пожилом возрасте придётся ограничиться сведениями из чужих работ, энциклопедий, учебников. «Авиза» оказалась неугодной церковным авторитетам, составлявшим список сочинений, от которых, по их мнению, Англии следовало избавиться. Этот факт может пролить дополнительный свет на описанную И. Гилиловым атмосферу строгой секретности вокруг Честеровского сборника, не зарегистрированного издателем и, вероятнее всего, не поступавшего в продажу. Публиковать «Мученика любви» через два года после епископского костра было дерзким предприятием. Думаю, прекрасной даме не хотелось не только чтобы поэты связывались с ночными духами, но и чтобы они спровоцировали церковников на очередное мракобесие.

В 1596 году вышла полемическая по отношению к «Авизе» поэма Питера Колза «Жалоба Пенелопы». Её второе заглавие A Mirror for wanton Minions — «Зеркало для...» то ли непостоянных любовников, то ли безответственных подхалимов. Нет, что это я! Конечно, для развратных прихлебателей, какими показали себя женихи Пенелопы у Гомера. Поэма (АЭ) представляется прямым опровержением «Авизы», которую Колз в посвящении характеризует с помощью двух слов «vain glorious». Теперь это одно слово со значениями «тщеславный, самовлюблённый, хвастливый». В тексте «Жалобы-Зеркала» оксфордская поэма не упоминается. Но в одном из латинских стихов, предпосланных полемической поэме, резко противопоставлены Пенелопа и Авиза, ясное дело, в ущерб «британской пташке». Анти-Авиза представляет собой приблизительный пересказ на английском языке кое-каких мест из «Одиссеи». Наверняка главным для Колза оказалось повествование о развратных женихах, пировавших в доме Пенелопы за её счёт и пользовавшихся милостями её служанок. После выхода этого «Зеркала для прихлебателей» была переиздана — с двумя добавлениями — поэма об Авизе. Из первого издания читатели узнали, что её публикатором стал Адриан Дорелл (несуществующий), а её автора зовут Генри Уиллоуби. Питер Колз в своём посвящении написал про неизвестного (то есть упрятавшегося за псевдоним?) автора. Так вот, одно из добавлений (Г.)

подписано «Адриан Дорелл» и датировано «30 июня 1596 г., Оксфорд». Другое, подписанное Томасом Уиллоуби, — «Победа английского целомудрия» — извещает, что соперничество Пенелопы и Авизы закончилось в пользу последней... Адриан Дорелл <...> насмехается над Питером Колзом (вероятно, тоже псевдоним), который не мог не знать автора, «чьё подлинное имя открыто на каждой странице».

Речь об имени, открывающемся на каждой странице, похожа на перепев шекспировских строк из 76 сонета. В первом разделе я процитировала катрен о почерке, который виден в каждом слове, в переводе А. Финкеля. Приведу ещё один вариант седьмого и восьмого стихов (М.): «И кажется, по имени назвать / Меня в стихах любое может слово». По-видимому, Доррел даёт понять, что Колз некомпетентен: не узнаёт сочинителя по его манере. Продолжаю цитировать «Игру»:

Что касается имени «Авиза», то его происхождение трактуется Адрианом Дореллом в разных изданиях поэмы по-разному. В одном случае «объясняется», что имя образовано из первых букв латинских слов: любящая жена, незапятнанная, всегда достойная любви; позже, однако, Дорелл сообщил, что имя «Авиза» составлено из греческого отрицания «а» и латинского visa (видимая), но, возможно, образовано от латинского avis — птица, и таким образом, это имя означает невиданную или невидимую птицу.

В начале девяностых годов в сонете Дэниела прозвучало сравнение Делии с невиданной птицей феникс. Да и послуживший источником для этого сравнения «единственный Феникс» героического Энтузиаста наверняка не был забыт оксфордскими птицелюбами, которые, кстати, продемонстрировали свой интерес к тому, что происходит вокруг прекрасной дамы, будущей леди Феникс, лет на пять раньше, чем кембриджские сочинители с их парнасскими пьесами. В споре английских литераторов об Авизе и Пенелопе принял участие Бен Джонсон. У него есть послание, в заголовке которого присутствуют прочерки: An Epigram. To the Honoured —, Countess of —. Высокочтимая графиня, чьё имя и владение столь нарочито не называются, живёт как вдовствующая жена, восхищая своей мудростью и праведностью, благодаря которым она побеждает молву и торжествует над злобностью. Недругу добродетели предлагается помолчать. Не эти ли стихи помогли потом Честеру написать обращение якобы к сэру Джону Солсбери? Мол, «характер Ваших достоинств заставит молчать врагов добродетели», Ваше имя «закроет рты толпе»... Никакие похвалы, говорится дальше у Джонсона, не сделают имя графини более славным; глазам радостно видеть перед собою пример столь великой добродетели среди нынешнего разрушения и падения всего (в частности, тела и души). Её поведение заставляет считать правдивой старую историю о Пенелопе, причём английская леди проводит своё время лучше, чем придумал для Пенелопы мощный ум Гомера. Её Улисс отправился изучать местности, климаты, обычаи и людей, а высокочтимая графиня тем временем читает, углубляя свои познания и питая свой ум, как всегда, вдохновенный, глубокий и тонкий. Она не хвастается, подобно другим леди, своей столь богатой одарённостью, а находит ей практическое применение. Всё говорится во втором лице: вы, мадам, не хвастаетесь, а применяете...

Обещая вернуться к произнесённому Полонием «lowliness» (скромность, покорность, смирение), которое в первом фолио превратилось в «loneliness» — одинокость, я думала об этом стихотворном письме к графине, ведущей уединённую (private) жизнь, посвящённую чтению и прочим благородным и полезным занятиям. Надеюсь, Шекспир сам заменил слово, когда понял, что был несправедлив к леди — прообразу Офелии. Графиня Пембрук следовала собственным понятиям о правильном поведении, а не покорялась людям и уложениям. Послание к ней Джонсона очень похоже на его «Оду энтузиастическую» (у меня — VIII, 4), похоже и содержанием, и интонацией. Возможно, эти стихотворения были написаны одно за другим. Послание входит в цикл «Подлесок», опубликованный после смерти автора и родственный «Лесу», в котором собраны стихи, связанные с семейством Сидни. Разумеется, И. Гилилов считает, что это — обращение к дочери Филипа. Комментаторы не отвергают предположения о графине Рэтленд, но и не видят достаточных подтверждений ему. Я же задаюсь вопросом. Если это — третье стихотворное обращение Джонсона к Елизавете Мэннерс, почему в его заглавии имя и название графства заменены прочерками, тогда как в заглавиях первого и второго они спокойненько присутствуют? В первом и втором нет речи ни о клевете и злобе, ни о победе мудрости и добродетели над сплетнями. Не стану сомневаться: «Эпиграмма» адресована сестре Ф. Сидни. Улиссом назван Джордано Бруно, и по отношению к нему высокочтимая леди является вдовствующей (widowed; в Словаре даются ещё переносные значения: лишившийся пары, одинокий). Хотел ли автор послания демонстративно игнорировать наличие в её жизни «догорающей свечи» — второго графа Пембрука? Не думаю. Должно быть, прочерки призваны оградить спокойствие не только прекрасной дамы, но и её реального супруга.

Поначалу меня удивлял задор Джонсона, дающего понять, что царица Итаки с её сизифовым трудом не может служить примером для женщины, не хвастающей образованием и талантами, а находящей им разумное применение. Ум Гомера, придумавшего для своей героини пустое занятие, назван могучим, и за этим читается: такой могучий, а сплоховал! Теперь понятно, что поэт «поставил на место» Колза, а не Гомера. Не исключено, что здесь есть отсылка к сонету 94. Повторю пятый и шестой стихи: «Они по праву получают милости небес / И распоряжаются природным даром, не транжиря его». Почему я решила, что не Шекспир посмотрел с позиции Джонсона, а Джонсон как бы сослался на 94 сонет? Обращение к высокочтимой графине представляется мне итоговым, написанным после того, как оксфордцы объявили в июне 1596 года о победе английского целомудрия над древнегреческим. А последний стих сонета полностью совпадает со строкой из «Эдуарда III», зарегистрированного печатником в 1595. Конечно, мне не доказать, что опус 94 близок по времени создания к пьесе; однако это в высшей степени вероятно. Кстати, в драматической полухронике описана ситуация, сходная с гомеровской: муж воюет во Франции, а в его замке гостит куча всяких рыцарей, и главный гость домогается жены, верной, как сама Пенелопа. Сознательно ли Шекспир смоделировал такую историю? Он не любил измышлять сюжеты, но всё же в данном случае ему помог не Гомер. Происходящее в «Эдуарде III» идёт «от противного» — того, что рассказано в «Короле Иоанне» о Ричарде Первом, поселившемся в замке отсутствующего Фоконбриджа и соблазнившем его жену. Не у самого барда рассказано, а раньше, в пьесе-предшественнице, напечатанной в 1591 году. Шекспир, когда писал про леди Солсбери, думал о римской Лукреции. О греческой Пенелопе литераторы вспомнили позднее. Цепь вполне может быть такой: «Эдуард III» — сонет 94 — полемика между оксфордцами и Питером Колзом — итоговая «Эпиграмма» Джонсона. Или нет. Итогом стала «Ода энтузиастическая», в которой об умной и дельной особе говорится в третьем лице... Отзвук речей про бессмысленное времяпрепровождение греческой соломенной вдовы есть в «Кориолане» (1608). Шекспир вкладывает замечание о верной жене в уста Валерии (это подруга жены Кая Марция, будущего Кориолана; I, 3): «Ты хотела бы стать второй Пенелопой. Но говорят, пресловутая пряжа, скрученная ею в отсутствие Улисса, только развела моль по всей Итаке». Джонсон такого не говорил, он всего лишь намекнул на пыльную пустоту царицыного занятия. Бард сделал из этого намёка свою, совершенно шекспировскую, шутку в духе тех, что лет за 10 до «Кориолана» отпускала Розалинда (КВЭП).

Имеет смысл пристально рассмотреть кое-что из «Эпиграммы», учитывая противостояние жалобной Пенелопы доблестной Авизе. В первых стихах Джонсон говорит о мудрой уединённой жизни, которую ведёт графиня, пребывая в положении вдовствующей жены. Думаю, автор не позволил бы себе выражение «widowed wife», если бы в этом не было прямого указания на два текста: вечный гомеровский и злободневный колзовский. Созданные предшественниками образы всегда отлично помогают писателям маскировать свои дерзости и свою дерзостность. Речь так явно идёт о соломенном вдовстве, что начало комментария к этим словам — о возможной импотенции «мужа леди Рэтленд» — выглядит бессмысленным (здесь и ниже я говорю о примечаниях из книги Jonson B. The Complete Poems, издательство Penguin, 1975). По-моему, комментатор, посчитавший, что эстет Джонсон мог открыть панегирик вопиющей бестактностью, не заслуживает доверия. Сплетничать, выпивая и закусывая с Драммондом, — это одно. Совсем другое — начинать почтительнейшее стихотворное послание достойной графине с намёка на импотенцию её супруга. Второе толкование слов о жене-вдове таково: муж путешествует или служит где-нибудь за границей. Оно должно быть единственным хотя бы потому, что в 21 и 22 стихах поэт прямо говорит: ваш Улисс попрощался (а не признался в импотенции) — чтобы ездить, изучая местности и климаты, обычаи и людей (а не сидеть в одной стране, так что и второе примечание надо разделить на два). В предыдущих главах я приводила тексты, свидетельствующие о немалом интересе Бруно к особенностям климатов и людских характеров. Вероятно, такая форма: попрощался и отправился изучать, а не ездит и изучает, — понадобилась из-за того, что в 1596 году, когда могла быть написана «Эпиграмма», Джордано Бруно, скитания которого начались в марте 1576, уже не ездил, а сидел в тюрьме. Его английские друзья знали об этом, но уповали на возвращение, подобное возвращению Одиссея.

Примечание к стихам о Пенелопе и Улиссе (20—24) тоже не обходится без Рэтленда: известно-де, что граф много странствовал. Дальше говорится, что здесь присутствует классическая аллюзия на царицу Итаки, предававшуюся ткачеству, и такой «комментарий» напоминает мне анекдот о молодом человеке, который силится сообщить пожилому, что у того в ушах бананы. Старик, естественно, не может расслышать и в конце концов просит: «Голубчик, говорите громче — у меня в ушах бананы». Если уж комментировать обращение к гомеровскому эпосу, то стоит предположить, что Джонсон полемически откликается на выступление Питера Колза. О самом Питере я думаю так. Его раздражало то, что графиня Пембрук умна, смела и талантлива. Возможно, он был (или как раз делался) пуританином и, скорее всего, терпеть не мог Ноланца. Не из-за его ли «Жалобы» поэма об Авизе угодила в огонь? Напоминаю: в комедии Шекспира, написанной скорее всего в конце 1599 года, устами Селии делается намёк на епископский костёр. Она же, Небесная, говорит о Фортуне, способной ввергнуть в огонь прекрасное создание Природы. Ещё одна Небесная — Селестина, изображённая в XVII веке Джеймсом Шерли, — объявила дворецкому, что учредит в своём гостеприимном доме академию умов, которые будут слагать панегирики, возвещая о её щедрости и блестящей одарённости. Она станет возбуждать их таланты, устраивая богатые пиры с изысканными испанскими винами и осетрами. А вульгарная молва пусть и дальше трубит об этом.

Судя по литературному «храму плюща», фигурирующему в заглавии книги, которую предлагал вниманию графини Пембрук сам Кристофер Марло (1592; у меня — VIII, 5), молвы хватало не только в малокультурных кругах светского общества. Надеюсь, учёные и писатели устремлялись в Долину Аминты (Amintas Dale) не ради вин и осетров, а, в лучшем случае, надеясь на новое вдохновение, в худшем — гонясь за престижем. Должно быть, небогатая фантазия Питера Колза, вступившего в полемику с оксфордцами, опиралась на литературную молву, а не на салонные сплетни. Не исключено, что его раздражило ещё марловское заявление: мол, под покровительством Делии пребывают все самые одарённые развивающиеся умы. Но Марло погиб, с ним уже нельзя было потягаться; «Авиза» же добавила недовольства и дала повод затеять литературный спор. Догадываюсь, что на идею использовать гомеровский эпос полемиста навели слова из диалогов «О героическом энтузиазме» про общение со служанками Пенелопы, становящееся уделом того, перед кем не соглашается предстать сам «высокий объект». Окажись автор «Жалобы-Зеркала» в числе принятых в уилтонскую малую академию, он не сравнивал бы её членов с противными гомеровскими персонажами. В восьмой главе (4) я пообещала высказаться о фигуре весталки в хрустальном шаре из «Энтузиастической оды» Джонсона. Вхожие к Пембрукам литераторы, наверное, упоминали в своих произведениях виденные там живописные полотна, гобелены, статуэтки. Шекспир, как говорилось, охотно описывал картины и сделал важной деталью в «Цимбелине» скульптурное изображение купальщицы Дианы. Невхожим было досадно... Скажу ещё про «Эпос-Эпод». Не по-джонсоновски это — назвать «Эпосом» лирическое стихотворение, да ещё с элементами сатиры, да ещё типичный эпод по форме. В «Мученике любви» название Epode, выделенное прямым шрифтом в тексте, который набран курсивом, присутствует в последней строке «Прелюдии». Следующее за этой строкой заглавие Epos выглядит нелепо. Я думаю так: в отсутствие автора «Эпод» переназвали специально для честеровского сборника. Что нам завистливый Колз и даже Гомер! У нас тут свой эпос. Позже педантичный поэт вернул правильное заглавие.

Я не получила и теперь уж вряд ли успею получить достаточное представление о позиции Роберта Грина, который сочинил пьесу про состязавшихся в Оксфорде монахов-заклинателей — пьесу о победе средневековой британской магии над иностранной. Не старался ли автор внушить, что так же и в его время — ноланскому герметизму не под силу возобладать над английскими университетскими умами? Подозреваю, что Грин сопротивлялся «бруномании» соотечественников и, если б дожил до спора пенелопианцев с авизовцами, поддержал бы зачинщиков. Или даже так: спор начался потому, что пенелопианцы разделили позицию покойного Грина. В заглавиях его прозаических сочинений упоминаются и зеркало и Пенелопа. Mamillia, a mirror or looking-glass for ladies of England — так назван ранний роман. Одного «mirror» показалось мало, и автор добавил синоним — looking-glass. «Ткань Пенелопы» (Penelope's Web; 1587) — повесть Грина. В ней Пенелопа отвлекает женихов, рассказывая истории. Есть ещё пьеса, рисующая распущенность лондонцев, — «Зерцало для Лондона» (Looking Glasse for London and England; 1588, в соавторстве с Лоджем). По-видимому, Питер Колз, делая вторым заглавием «Зеркало для распущенных прихлебателей», отсылал к гриновским моралям. Велика вероятность, что граф Саутгемптон оказался в числе приверженцев Колза; «Жалоба Пенелопы» посвящена жене его (Саутгемптона) друга. В романе Роберта Ная простонародный рассказчик называет графа просто Ризли и предполагает, что серьёзные, хоть и маловразумительные выпады из памфлета про Авизу направлены против него. Ещё интересней сообщение, что «Энрико Уиллобего сыплет поговорками из коллекции Джона Флорио». Для романиста важно, что Флорио — наставник Ризли, для меня — что друг Бруно, преподававший в Оксфорде. Сделанная Наем выдержка из поэмы-памфлета — «наиболее осмысленный кусок» — даёт основания заподозрить, что сочинитель «Авизы» сознательно (и, увы, не искусно) подражает бруновским рассуждениям об Энтузиасте, пылающем от любви. Персонажу романа представляется, что этот сочинитель предлагает под обликом Лукреции «разглядеть распутницу: Да будет имя твоё Лукреция-Авиза». Ни двоеточие, ни курсив вместо кавычек не помогают увидеть за таким провозглашением намёк на распутство. Прямо перед этим добродетельная красавица и идеальная жена Авиза «даже грозит одному аристократу: она скорее убьёт его, чем позволит замарать свою честь». Это явное указание на шекспировскую графиню Солсбери.

В связи с полемикой между оксфордскими сочинителями и Питером Колзом нельзя не вспомнить ещё раз убийственную для рэтлендианства историю, записанную Уильямом Драммондом. Почему Роджер Мэннерс обвинил супругу в том, что она держит стол для поэтов? Елизавета сидела за столом с единственным поэтом, своим давним приятелем. Юная графиня подражает своей тётушке — вот в чём соль! Бен Джонсон был почти обозван прихлебателем. Через много лет он вывел в «Магнетической леди» не только добродетельную вдову, но и её привлекательную племянницу — скорее всего, в память о своих доверительных отношениях с графиней Рэтленд, в частности об этом эпизоде. Произойти инцидент с обвинением мог не раньше, чем через три года после объявления о победе английского целомудрия над греческим. Раздражительный Роджер женился в 1599, то есть в год сожжения книг (которое, надо полагать, напомнило о полемике между Колзом и апологетами Авизы). Молодой граф не хотел этого брака; даже в «Игре» сказано: «долго колебался». Елизавета Сидни пробудила его недовольство раньше, чем была-таки взята в супруги. Тётушкой невесты он, мягко говоря, не восхищался. Наверное уму и сердцу пятого Рэтленда были близки пенелопианцы, а Елизавета Сидни и Бен Джонсон, разумеется, принадлежали к лагерю авизовцев. Употребив термин «лагерь», я вспомнила слова Р. Честера из его посвящения Солсбери — the common back-biting enemies of good spirits. Переводя их, И. Гилилов проигнорировал и «common», и «back-biting», написав про всего лишь «врагов добродетели». А между тем автор противопоставляет группы: с одной стороны — конкретные (the) клеветники, с другой — все доброжелательные умы. Первые — известные своим злословием враги вторых, в частности кружка воспевателей небесной Авизы, этой невиданной птицы Феникс, а не абстрактной добродетели. Выходит, и в 1601 году полемика ещё была актуальна. У Шекспира тема воспевателей прекрасной дамы, кроме уже рассмотренных 78, 79, 83 сонетов, присутствует в восемьдесят втором. Представления (knowledge) адресатки так же светлы и чисты, как её облик (наверняка английский бард помнил, что Сократ считал знание добродетелью). Коль скоро хвала пишущего не передаёт всю её ценность, ей приходится искать другую — более свежую, несущую (Ш.) «печать этого усовершенствованного времени. / Так и делай, любовь моя; но всё же, пока они придумывали, / какие неестественные приёмы может дать риторика», ты, по-настоящему светлая, была по-настоящему (оба раза «truly») изображена правдивым другом в правдивых (два «true») и ясных словах... В сонете 85 обрисованы сотрясатели воздуха с их пышно-изысканными речами, начертанными золотым утончённым пером. О куплете опуса 84 (плохо, что вы ищете похвал) я уже сказала. Думаю, что всё это — вполне объективное — было написано до появления поэмы, положившей начало игре в «Пенелопу».