6. Прекрасная и жестокая — жалоба Сэмюела

Пришла пора подробней рассмотреть стихи одного из тех, перед кем Питер Колз старался поставить обличающее зеркало, — одного из «суетных прихлебателей» прекрасной дамы. В предисловии А.Н. Горбунова к сборнику «Английский сонет XVI—XIX веков» сказано, что Сэмюел Дэниел, подражая Ронсару и другим французским поэтам, ввёл в свои сонеты «размышления о хрупкости красоты перед лицом времени». Я отважилась бы на следующее заявление. Он не был бескорыстно увлечён размышлениями, его речи о преходящей молодости и красоте имеют прикладной характер. Начну с художественного перевода. В 1592 году этот сонет был тридцатым из пятидесяти. В последующих изданиях «Делии» другая нумерация и текстов стало больше; русские литераторы пользовались дополненным сборником. В переводе этот сонет имеет номер 34 (Сх.):

Мою обиду годы возместят:
Седою станет прядка золотая;
Огонь в глазах, что ныне жжёт, блистая,
Не будет оживлять усталый взгляд.
И красота, прославлена стократ,
Которую я пел, не уставая,
Пред Временем поникнет, увядая;
Гирлянды роз цветущих облетят.
Когда увидит в зеркале она,
Печалясь, осени своей приметы —
Пусть воскресят былые времена
И облик колдовской мои сонеты:
Строк жаром пламенным воскрешена,
Она, как Феникс, не узнает Леты.

Во втором стихе золотым волосам суждено превратиться в серебряные; в восьмом упоминаются не розы, а цветы, украшавшие её величие так долго; в десятом фигурирует не осень, а зима. О красоте, ныне заполняющей песни автора, говорится: её прославленное сияние так восхищает мир. Условно поделив стихотворения из «Делии» на щедрые и склочноватые, я готова отнести это к первым. Хотя возможно, здесь проявилась не собственная щедрость автора: Кеннет Мюр писал (1979), что в сонетах с 34 по 37 перепеваются стихи Тассо. Феникс же, как я полагаю, пришёл из «Рассуждения о героическом энтузиазме». Хочется думать, что загадочное слово в сочетании «firie heate», переведённом тавтологично — пламенный жар, не есть по-своему написанное (или набранное) тогдашнее «firy», нынешнее «fiery» — огненный, пламенный. Может быть, автор сказал, обращаясь к своим стихам: «Ваш (сонетов) неистовый («fury» или «fierce») жар не позволит её цветению закончиться, / Но, как Феникса, возродит её к новой жизни». В списке опечаток 1592 года «firie» отсутствует. Каким бы ни был этот жар, похоже, что пишущий хочет, чтобы читатели вспомнили слова Ноланца о внутреннем жаре, непобедимом для снегов Кавказа и Рифеев... Склочноватый 42/45 сонет заканчивается так (пер. С. Степанова): «Ах, женщины! О старости довольно! / Об этом вам и думать даже больно». В оригинале задействовано третье лицо — не вам, а им, женщинам. И это делает кокетство автора ещё более банальным. А вот начало 32/35 сонета (пер. Г. Русакова):

Люби, пока тебя ответно любят,
Пока твой май тебе цветы принёс,
Пока ничто твоей красы не губит,
Пока далёк рождественский мороз.
Люби, пока алеешь на рассвете,
Как небывалый дерзостный цветок,
Люби, люби, пока ещё в расцвете!
Потом придёт иным заботам срок.

Прилично ли обращать подобные призывы к замужней женщине? В четвёртом стихе нет речи о морозе и рождестве, улыбкам лета в нём противопоставлена зимняя хмурость. В куплете переводчик высказался совсем уж решительно: «Когда цветок с бутонами простится, / Никто на голый стебель не польстится». Надо признать, что в оригинале угроза выглядит такой же грубоватой, как и в художественном переводе: «Люди (или мужчины — men) не станут ценить стебель за то, чем он был, / Если однажды они обнаружат, что пора его цветения, его славы миновала». Использованы сочетания «her flower» и «her glory», стало быть, «стебель» — женского рода. Второй стих самый пасторальный: май не просто принёс цветы, а наполнил ими её подол. Подозреваю, что восемнадцатый сонет Шекспира полемичен по отношению к этому дэниеловскому, в частности к речам о стебле, который становится голым именно зимой. Великий бард убеждён, что и весной он может оголиться — из-за буйных ветров, стряхивающих прелестные майские бутоны. И краткое лето у Шекспира не очень-то улыбчиво: то жарит, то хмурится. К заявлению про стебель, вероятно, восходит реплика из «Антония и Клеопатры». Царица говорит о Цезаре, который когда-то был её любовником (III, 13): тот, кто преклонял колени перед бутоном, не желает приближаться к расцветшей розе. В середине XX века большинство исследователей склонялось к мысли, что Дэниел переработал свою «Трагедию о Клеопатре» после того, как ознакомился с драмой Шекспира (АЭ). Второе издание «Трагедии» вышло в 1607 году (первое — в 1593), а пьеса великого барда зарегистрирована Э. Блаунтом в мае 1608 (опубликована в 1623). Менее популярно мнение, что Шекспир подражает Дэниелу. Строить догадки заставило сильное сходство внесённых в издание 1607 года поправок с характерными чертами шекспировского текста. От выбранной точки зрения зависит датировка «Антония и Клеопатры». Если подражает Дэниел, шекспировская пьеса написана в 1606 году, если наоборот — тогда в 1608. Возможно, учёным приятно считать второстепенного автора заимствователем и не считать великого барда подражающим. Я же думаю так. Дэниел и Шекспир встречались в «академии» леди Пембрук и читали свои пьесы, причём одна в это время перерабатывалась, другая — создавалась. Наверняка упоминался и графинин перевод (1590) трагедии «Марк Антоний» (автор — Р. Гарнье, издана в 1578).

Шекспир не подражал Дэниелу. Сразу после «Делии» он начал интересный литературный диалог с товарищем по цеху и, надеюсь, по жизни. Похоже, что сонетные речи барда о зеркале, времени и старении (присутствующие не только в 77 опусе) представляют собой вариации на основную в сборнике Дэниела тему. Разговор о неумолимом увядании идёт и в сонетах, адресованных Делии, и в поэме «Жалоба Розамунды» — тексте, отзвуки которого шекспироведы слышат в «Лукреции», «Бесплодных усилиях любви» и «Ромео и Джульетте». Надо отметить, что автор «Игры» никак не перевёл интересный эпитет из обращения Р. Честера к Феникс. Её красота названа преходящей (если не мимолётной — passing). Схема торповского издания: сонеты плюс поэма — повторяет построение книги Дэниела, даже поэма названа «Жалобой». Только у Шекспира безымянная героиня жалуется на возлюбленного, а не на то, что молодость и красота проходят. Великий бард мог сочинить свою поэму специально для поэтического сборника, подобно тому как «Феникс и Голубь» — сочинение, специально предназначенное для Love's Martyr. Возможно, «Жалоба влюблённой» потребовалась, чтобы отвлечь журналистские умы от леди Мери, переключить их на лорда Уильяма и при этом изящно намекнуть, что молодой человек унаследовал от матушки необычайную притягательность. Как пишет В. Микушевич, тогдашним Mr. обозначался даже не мистер, а «master» — юный господин. И я, пожалуй, так разовью предположение о знакомстве Торпа с Уильямом Гербертом. Издатель получил тексты не от «единственного породителя». С ним Томас Торп не виделся лет десять-пятнадцать. Ну и употребил своё давнее обращение — то, каким величали подростка. А вскоре, выпуская переводную книгу, решил загладить свою вольность и составил посвящение графу Пембруку (АЭ) «в крайне подобострастных терминах». Возможно, издатель перенял этот приём — заглаживать дерзковатые выступления льстивыми — у «бессмертного поэта». Не исключено, что «Сонеты» преподносились как авантюра не только графине Пембрук, но и её сыну.

Возвращаюсь к сочинениям Дэниела. Розамунда — в переводе с латыни «роза мира». От этого имени достаточно сделать один шаг, чтобы упереться в латинское сверхкрылатое выражение «sic transit gloria mundi» — «так проходит земная (мирская) слава», или, что тоже правильно, «так проходит земная краса». Об этом самом транзите красоты и толкует Дэниел в поэме и сонетах. В частности в 30/34 важно не то, что красота Делии «прославлена стократ», а то, что она сейчас прославлена в мире, а потом увянет. Тридцать третий (в поздней нумерации 36, один из четырёх, варьирующих темы Т. Тассо) начинается практически тем, чем автор закончил 32: «When men shall finde thy flowre, thy glory passe» — «Когда люди увидят, что прошли твой расцвет и твоя красота...» Или не прошли, а поблекли, потому что заимствованное из французского языка прилагательное passé — поблекший, увядший — пишется почти так, как глагол у Дэниела. Леди Пембрук, переводчица с французского, наверняка читала Ронсара. Вот пример из его стихов (Лв.): «Когда, старушкою, ты будешь прясть одна...» Я чувствую в этом именно размышление, здесь нет корыстной подоплёки, попытки внушить то, что нужно автору. Впрочем, сонет 33/36 я не назвала бы стопроцентно склочным. Какой-то он склочно-щедрый. Когда люди увидят, что твоё цветение, твоё великолепие миновало и ты будешь понуро сидеть в одиночестве, признавая правоту зеркала, ты по-новому посмотришь на мучения, которые причиняла мне. Твоё пламя погаснет, а мой жар останется. Мир увидит чудо: мой огонь сможет гореть, не питаясь ничем. Ты оценишь мою преданность и глубоко раскаешься в том, что была жестокой (unkind). Ты пожалеешь, что презирала мои слёзы, когда зима засыплет снегом твои золотые волосы... Тассо адресатка Дэниела тоже, конечно, читала.

В период наивного восприятия я удивлялась: как можно призывать к доброте того, кому назойливо напоминаешь о неприятном? Но если смотреть на этот текст как на сотканный из литературных общих мест, модных намёков, тогда... Тогда это ведь не поэзия? Подобно тому, как Луна — не светило. Почему одни авторы отсылают, подражают, следуют традиции безо всякого вреда для собственных текстов, превращая чтение в увлекательную игру, а другие, как бы грамотно ни подражали, по-настоящему увлечь не могут? Каким образом сила не только высказывания, но и пересказывания обеспечивается силой личности? Ноланец покоряет героизмом и страстью, Стратфордец — умом, объективностью, великодушием. Нытьём — сколь угодно изящным — ни адресата, ни читателя не покоришь. Прежде чем углубляться в тему стенаний, закончу разговор о многочисленных жалобах. Елизаветинцы из темы превратили их чуть ли не в жанр. Имя честеровской Розалин (Г. здесь и ниже) упоминается только «в подзаголовке и колонтитуле и только со словом "жалоба" и может быть отнесено или к Госпоже Природе, или к самой Феникс». Может быть, его следует соотносить прежде всего с дэниеловской Розамундой? Все три: Rosamond, шекспировская Rosalind и эта Rosalin — намекают на одну даму-розу. И когда честеровцы толковали «о свежей, распустившейся красоте» своей героини, они воображали тоже розу. «Описание внешности Феникс занимает целых пять страниц», и всё-то в ней прекрасно: от головы с волосами до ног и стоп (я посчитала: перечисляется без малого 20 пунктов). Госпожа Природа жалуется не на то, что пятистраничное великолепие может увянуть и миновать, а на то, что её подопечной «угрожает опасность остаться без потомства — и тогда пресечётся род Фениксов». Тут можно увидеть перекличку с пушком феникса, нарочито упомянутым в «Жалобе влюблённой», и, конечно, с первым сонетным циклом, в котором великий бард печётся больше о внуках графини, чем о детях молодого графа.

У Шекспира, кроме добродетельной и решительной Розалинды, есть ещё бойкая Rosaline в «Бесплодных усилиях». Скорее всего, прообразом для неё и для Тёмной леди стала одна женщина — объект «неправильной» любви самого барда. Вероятно, возлюбленная Бирона получила своё имя раньше, чем сложилось обыкновение использовать имена с первой частью Rosa в качестве сигнала о том, что речь идёт о леди Феникс. Rosaline из Второй трагедии — псевдовозлюбленная Ромео — зовётся так же, как в поэме-источнике. Когда пришло время комедии «Как вам это понравится», одна из героинь была названа Rosalind ради сходства с Rosamond и отличия от обеих Rosaline, которые не имеют отношения к даме-розе. О том, что Розалинда имеет, драматург сообщает прямо в первом диалоге девушек. Селия, которая то и дело произносит что-нибудь сигналящее, в конце своей третьей реплики призывает подругу развеселиться, добавляя к призыву такие обращения (I, 2): моя нежная Роза, моя драгоценная Роза. Возможно, Честер с его жалующейся Rosalin был вынужден выбрать свой особенный вариант, дабы вызвать нужные ассоциации, но при этом избежать совпадения с именами двух шекспировских Rosaline. Мне могут напомнить об известной анархии в тогдашней орфографии. Но столь же известно, что к словесным изобретениям и находкам елизаветинцы относились щепетильно. И любили всяческие символы-сигналы...

Похоже, отклик барда на дэниеловский сонет 32/35 обнаруживается не только в 18 (речь о майских бутонах), но и в более раннем семидесятом опусе, где говорится про язву-клевету, поражающую самые нежные бутоны, и про незапятнанную (unstained) весну адресатки. У Дэниела сказано о пока не запятнанной (думаю, в смысле не имеющей изъянов) красоте Делии: whilst thy beauty bears without a stain. Или это речь о том, что её прелесть пока обходится без какой-либо краски? В любом случае автор высказался о внешнем виде, и при первом толковании получается, что певец напоминает воспеваемой о «пятнах» грядущего увядания, при втором — что он приговаривает её к использованию косметики в недалёком будущем. Шекспир, употребив антонимичное «unstain(ed)», поведал о её нравственном облике. Такой приём — прибавить или отбросить приставку «un» и придать эпитету Дэниела противоположный смысл — не единичен в сонетах великого барда. Я решаюсь думать, что пятикратное повторение «kind» в 105 опусе — это шекспировский ответ на ключевое у певца Делии прилагательное «unkind»... Конечно, галантные речи поэтов не дают прочного основания для датировки, и всё же позволю себе следующее рассуждение. Призыв к Делии — любить, пока ещё у неё полный подол майских цветов, — был провозглашён, когда призываемая приближалась к тридцатилетию — в конце метафорического мая. Примерно половина сонетов, входящих в дэниеловский цикл, пиратски опубликована в 1591 году в одной книге с «Астрофилом и Стеллой». В 1601 году, когда леди Феникс исполнилось сорок, авторы честеровского сборника говорили о её распустившейся красоте. Положим, они считали, что основная часть цветов распускается в июне. В 18 сонете, очевидно, упоминается знойный июльский день, умеренней и привлекательней которого оказалась та, к кому обращены стихи. Она похожа на последние августовские дни, и это, должно быть, значит, что ей больше сорока. Сонет, провозглашающий, что её вечное лето не померкнет благодаря вечным стихам, можно датировать, к примеру, 1605 годом.

Я уже не раз призывала верить, что, применяя к себе-поэту слова «true, truly» (в сонетах 21, 82), Шекспир объявляет о своей действительной — не поэтической — правдивости, о своём стремлении к точности. И сейчас хочу вернуться к началу второго опуса (Ш.): «Когда сорок зим возьмут в осаду твоё чело...» Переводчик делает такое примечание: «По понятиям того времени, сорокалетний возраст для человека означал наступление старости». Аникст даёт к слову «forty» следующий комментарий: «Это числительное часто употреблялось в поэзии Возрождения для обозначения большого, но отнюдь не точно определённого количества» — и добавляет, что «сорок зим» можно понять как «старость». Но что велит понимать так? Когда Шекспиру понадобилось образно высказаться о старости, он написал: five-score winters — пять раз по два десятка зим (БУЛ, IV, 3). Сорок зим в сонете — не образ, а голая правда. Бард стал сочинять первый цикл через некоторое время после возвращения Пембрука в Англию — может быть, в начале 1604 года. Это был год его собственного сорокалетия. Поэт говорит о своём действительном возрасте и своих морщинах. Но как тогда соотнести второй сонет с восемнадцатым? Сорокалетняя адресатка приближается к благоприятной осени, а сорокалетний автор стоит на пороге старости. Вот она — тонкость поэзии. С одной стороны, сравниваем даму, которой уже за сорок, с летним днём, да ещё не в его пользу, с другой — пишем о собственных сорока зимах. Точней, сначала пишем о своих суровых зимах, а потом, спохватившись, — о её мягкой поре. В одном случае преувеличиваем, в другом — приуменьшаем. И нигде ничего не выдумываем. Сделаю ещё одно замечание о тонкости. Не все русские переводчики старались отразить шекспировскую скромность. В куплете восемнадцатого сонета говорится, что его адресатка не умрёт благодаря вечным строкам — eternal lines. Вечные они в отличие от мрамора или меди. «Как долго смогут люди дышать или глаза смотреть, / Так долго будет жить это, и это будет давать жизнь тебе». Иными словами, тебя будут помнить, пока возможно произнесение «этого» — на выдохе — или чтение глазами. Маршак позаботился об адекватности, написал: «Среди живых ты будешь до тех пор, / Доколе дышит грудь и видит взор». В других художественных вариантах присутствуют выражения «в моих стихах» (Ф.), «в моих живых стихах» (С. Ильин), «в стихах моих» и вдобавок «мой гимн» (Н.В. Гербель), «моё творенье» (Ш.). Я уверена, что в этом сонете автор сознательно отказался от притяжательного местоимения. И его выбор заслуживает более серьёзного отношения переводчиков.

Теперь основная тема. Бен Джонсон, очень хорошо отозвавшийся о певце Делии как о человеке, в той же фразе сказал Драммонду, что Дэниел не был поэтом. Наверное, обе оценки правильные. Я ничего не могу поделать со своим чутьём, которое видит в призывах поторапливаться с любовью, покуда не миновал май, сходство с нынешними рекламными лозунгами, вроде «Бери от жизни всё!» и «Не дай себе засохнуть». Одна из характеристик настоящей поэзии — бескорыстие. Поэзия не может быть орудием соблазна или мести, не должна служить обличению или агитации. А стихи Дэниела выглядят прикладными. Кроме уже отмеченной функции — пугать Делию старостью, я обнаружила ещё две: обвинять её в жестокости и уверять, что пишущий может стать немым — если это понадобится. Переведу 17 сонет, благоразумно не включённый автором в первоначальный сборник.

Зачем мне воспевать в стихах, зачем складывать (выстраивать — frame) / Эти печальные пренебрегаемые письмена во славу её драгоценного имени? / Зачем мне приносить на её алтарь / Прекраснейшую жертву — мою молодость? / Зачем стараться, чтобы жила в веках та, / Которая ни разу не соизволила оживить меня радостью? / Зачем моей бедной Музе прилагать такие большие усилия, / Оказывая столько почёта жестокой? / Если её недостатки приносят ей такую известность, / Что творилось бы из-за её достоинств, улыбок, любви? / Если таково худшее в ней, как воспламенило бы лучшее? / На какие страсти может подвигнуть хотя бы намёк на её благосклонность? / Благосклонность же, я полагаю, вообще привела бы к утрате чувств. / А такое делает счастливых Возлюбленных немыми навсегда.

В просьбе о радости видна перекличка с бруновским «освежить лицо». Жестокая — crueltie; cruell — такое же частое определение, как и «unkind». Главный мой интерес — к последнему стиху. Не проглядывает ли сквозь высказанную готовность онеметь, если доведётся снискать настоящую благосклонность, надежда на то, что адресатка согласится-таки на адюльтер? На этот случай адресант обещает абсолютную тайну. В пятой главе (1) я цитировала дэниеловский сонет 6 — катрен о единстве её Красоты и Непорочности. Автор объявляет: «Моя любовь прекрасна, но жестока столь же, сколь прекрасна». Пропускаю следующие пять стихов, наполненных изящными противопоставлениями, и перевожу окончание сонета:

Чудо для всех глядящих на неё глаз: / Священная (Sacred) на земле, предназначенная стать Святой (Saint) выше. / Чистота и Прелесть (Chastity and Beauty), которые были смертельными врагами, / Живут в ней мирными друзьями, / И она, как ни печально, заодно с ними. / Так кто же теперь услышит мои стенания. / О не будь она прекрасной и настолько недоброй (unkind), / Моя Муза притихла бы (had slept), и никто не узнал бы моих мыслей (стремлений — mind).

Полагаю, шекспировское «have I slept in your report» из 83 сонета восходит к стиху о музе, готовой притихнуть. Великий бард бездействовал (спал), когда ожидалось, что он присоединится к хору воспевателей. Куплет Дэниела при желании можно понять так. Не будь она совершенно неприступной, он, вместо того чтобы твердить о своей любви с утра до вечера, доказывал бы её с вечера до утра. Ан нет, дама добродетельна. И приходится сублимировать. Седьмой сонет, действительно, наводит на мысль о сублимации в классическом понимании. Он начинается со строки, полностью повторяющей 13 стих предыдущего текста. Воспользуюсь художественным переводом (Сх.):

Не будь она прекрасна и жестока,
Её бы скрыл безвестности туман.
Тогда бы не бросали мне упрёка,
Что легкомысленно я впал в обман.
Тогда никто с суровым осужденьем
На строки эти не бросал бы взор,
Никто не выносил с пренебреженьем
Моей тщеславной Музе приговор.
И мог бы я смотреть на мир открыто,
Не выдавая горестных утрат;
Но стыд и боль с надеждою разбитой
В моих стихах невольно говорят.
Когда бы я был связан немотою,
Поникший дух мой сломлен был бедою.

Вот ещё одна функция стихов, повествующих о Делии: поддерживать душу автора. В оригинале указаний на удручённость, униженность, подавленность больше, чем в переводе. Хотелось бы мне знать: чей критический (censor's) взгляд упомянут в пятом стихе? Двадцатилетнего Джонсона? Кого-то другого из графининого литературного кружка? Её самой? Неужели это она важно хмурила брови, призывая на суд «непритязательную» (определение из другого сонета) и «суетную» Музу? Была ли прекрасная дама так уж недобра к своему обильно жалующемуся поклоннику? Сердцу, конечно, не прикажешь. Но это касается склонностей и чувств. А за милосердие, по-моему, отвечает больше голова. Разум должен был удерживать королеву поэтов от обижающих замечаний, в том числе и мимических. Что бы там ни было, если женщина, охарактеризованная Шекспиром в 105 опусе как прекрасная, добрая и правдивая, всё же хмурилась из-за стихов Сэмюела Дэниела, тогда, наверное, её правдивость оказалась сильнее, чем её доброта. Воздыхатель норовил выйти за рамки поэтического рыцарства. Как следовало вести себя прекрасной даме? Как защищаться от домогательств, облечённых в стихотворную форму, которая ведь не делает их менее назойливыми? Есть вероятность, что английская Лукреция и в самом деле не церемонилась со своим галантным преследователем как с мужчиной и сочинителем. Однако я не сомневаюсь, что как человеку и как домашнему учителю ему выказывали и уважение, и радушие.

Имеет смысл пересказать икарический 27/31 сонет, тем более что он (как и 44/48) очень явно восходит к текстам Бруно. Несчастливая звезда лирического героя заставила его потратить апрель жизни на причитания. Судьба постоянно старается добавить новые тревоги к тем, которые уже донимают страдающего. Однако он винит не Делию, которая могла бы осчастливить его, а крылья своей страсти, так высоко устремившиеся, что солнце растопило их. Герой падает с высоты этой страсти и молит о неотложной милости (mercy speedy). Но ему не оказывают помощи, в которой он так нуждается. Вот три последние строки: «Океан моих слёз должен поглотить меня, пылающего, / И такая моя смерть даст ей новое крещение / И звание жестокой Красавицы (cruell Faire)». В шестом сонете я перевела как «стенания» слово «plaints» (другие поэтические значения «plaint» — сетование, плач). Здесь существительным «причитания» передано «wailing» — плачущий, причитающий. Выше моих сил удержаться от добавления «ноющий». Да ещё «океан моих слёз». А ведь в этом сонете явно имеется отсылка к тансилловскому «Когда свободно крылья я расправил», столь созвучному настроениям героического Энтузиаста. Делать нечего, придётся процитировать один катрен в третий раз: «Дедалов сын себя не обесславил / Паденьем; мчусь я той же вышиной! / Пускай паду, как он: конец иной / Не нужен мне, — не я ль отвагу славил?» В «Рассуждении» Тансилло откликается своим стихотворением на следующий сонет Бруно (I, 3; Вр.):

Хоть тяжкой мукой ты меня томила,
Любовь, тебе я славу воздаю,
За то, что ты мне сердце полонила,
Проникнув через раны в грудь мою,
Чтоб показать, как чудотворна сила
В том божестве, кому хвалу пою.
Пусть для толпы мой жребий непригляден,
Надеждой ниш, а вожделеньем жаден, —
Ты помогай мне в подвиге моём!
И если даже цель недостижима,
Иль второпях душа несётся мимо,
Я счастлив тем, что мчит её подъём.

Что ввысь всегда меня ты устремляешь И из числа презренных отделяешь.

Не скажу, что выбор Сэмюела Дэниела — остаться в числе презренных. Он мог и нёс столько, сколько мог. Надежды на утоление страсти (desire) у него было не больше и не меньше, чем у героического итальянца, в другом сонете написавшего (I, 2; Э.):

Несу любви высоко знамя я!
Надежды — лёд, но кипяток — желанья;
Я нем, но голосит гортань моя;
Меня знобят и стужи и пыланья;
На сердце — искры; на душе — рыданья;
Я жив, но мёртв, смеясь, но слёзы лья;
Везде — вода, но пламя пышет рьяно.
Пред взором — море; в сердце — горн Вулкана;
Мне люб другой, но только не я сам;
Раскину ль крылья, — всё к земле теснится;
Взнесу ль всё вверх, — и должен вниз стремиться.

Тоже про слёзы-стенания и огонь посреди воды. В чём же разница между лирическими героями Бруно и Дэниела? Поэт-философ проходит через огонь и воду, после чего со всей ответственностью заявляет: «Меня любовь преображает в бога!» Описание трансформации человека жалующегося в человека-бога занимает в «Рассуждении о героическом энтузиазме» два раздела (около 23 страниц). Читая стихи Ноланца, чувствуешь: он выясняет отношения с временем и вечностью, с миром, с культурой — в том числе, вероятно, с поэзией Петрарки и Сидни, которые до него применили такой приём и пользовались такого рода образами: ни узник, ни свободный; ни жив, ни мёртв; горю и тону; стремлюсь ввысь и низвергаюсь... У Джордано Бруно любовь к женщине — повод для культурных свершений. Сэмюел Дэниел редко заходит дальше выяснения отношений с «прекрасной и жестокой». Энтузиаст радуется, что в его Диане слиты красота и доброта, певец Делии досадует из-за того, что красота уживается в ней с добродетелью. Итальянец пишет, что его герой, которого Диана сначала ранила своею красотой и грацией, а потом привязала к себе, доволен таким положением более, чем каким-либо другим. В сонетах англичанина любовь к даме, ставшей прообразом этой самой Дианы, выливается в мольбы, стенанья, пени.

Думаю, что в «Ромео и Джульетте» есть иронический намёк не только на страсть, но и на причитания товарища по цеху. Шекспир выбрал слово «стонать», фигурирующее в седьмом сонете Дэниела. На просьбу кузена оставить риторику и сказать, кого он любит, Ромео откликается (I, 1): «Что, мне стонать и говорить тебе?» Бенволио, повторяя ключевое «groan», отвечает: «Стонать! Зачем, не надо. Но скажи серьёзно: кто?» А вот 12 стих седьмого сонета из «Делии» (графика 1592): «Did force me grone out griefes, and vtter this». Её недоброта заставила его со стонами рассказывать о горестях и произносить всё это. Должно быть, вкладывая в уста Инжениозо шутку про целую книгу Сэмюела Дэниела, которую Галлио может преподнести после фразы, почти совпадающей с репликой из Второй трагедии, кембриджские остроумцы объявляли о своём понимании того, что происходит в отечественной литературе и литературных сообществах. Повторю: мольбы, упрёки, стоны не могут быть задачей поэзии (а сублимация может). И не удержусь от маленького отступления. Две телеведущие разговаривали с коллегой (как раз в его передаче когда-то выступил И.М. Гилилов в белых одеждах). Приглашённый старался походить на мальчика Кая, поцелованного Снежной Королевой. Собеседницы дивились безэмоциональности своего гостя; речь зашла о его недавно снятой картине, и одна воскликнула: но ведь когда делаешь что-то, хочешь, чтобы тебя за это полюбили! Имелись в виду творческие свершения. Мальчик Кай возразил, но я не запомнила, как именно, — из-за сильного удивления. И до, и после, и во время той телебеседы я считала, что к творчеству толкает потребность не снискать чью-то, а выразить свою любовь — к миру, если он ещё не сокрушил твоё доверие, а если сокрушил, тогда к культуре, к людям или к одному человеку.

Бруно и Дэниел написали о любви к прекрасной даме — одной и той же. Первому подражают, с ним соперничает и признаёт его победу один из главных гениев человечества. Второго заслуженно критикуют. Шекспир позволяет себе посмеиваться над его стенаньями и пародирует их, кембриджские сочинители замечают и подчёркивают это. Наверное, причина не только в том, что заботой Ноланца было сообщить о своей любви, а певец Делии стремился снискать её любовь. Понимаю, кроме великодушного подхода, важен талант, могущий быть обширным, как у Джордано Бруно, или сравнительно скромным. Справедливости ради следует признать: один из главных в «Делии» сонетов — 46/50 — свободен от жалоб и уговоров. В заключительной части книги есть и другие симпатичные стихотворения. В 44/48 сочинитель демонстративно подражает Ноланцу, в 48/53 — столь же нарочито противопоставляет себя ему: мои стихи не касаются ни Темзы, ни театров и не добиваются известности среди сильных (the great); я буду воспевать бедный славой и бедный водами Эйвон, где находится поместье Делии; Эйвон будет моей Темзой. Нельзя не вспомнить о бруновских нимфах Темзы. Что уж говорить об известности у высокопоставленных! Знаменитые «Тени идей» написаны после встречи с французским королём и посвящены ему. В «Пире на пепле» не только выражено восхищение Коперником, но и пропета хвала Елизавете и её сановникам: лорду Берли, графу Лейстеру, синьору Фрэнсису Уолсингему. Сверх того сказано (II) «о достойном обращении, культурности и благовоспитанности многих кавалеров и многих знатных лиц в королевстве», прежде всего, конечно, Филипа Сидни.

А как следует понимать упоминание Дэниелом театра? Допустим, сонет написан в 1590 году. В то время, ещё до истории с гриновским памфлетом, английский театр не ассоциировался с Шекспиром. Надо полагать, для «серьёзных» литераторов это был крикливый балаган. О том, как изменило ситуацию творчество Марло, Дэниел, уехавший на континент в середине восьмидесятых годов, не знал. Опрометчивое заявление на эту тему сделано им, наверное, не позднее начала девяностых (Мр.): «Боже сохрани, чтобы я грязнил бумагу продажными строками. О, нет, нет! — стих мой не уважает театра». (Хотела бы я научиться грязнить так, как это умели Марло и Шекспир.) Эйвон, предпочтённый Дэниелом, течёт (Кр.) «в графстве Уилтшир; возможно, имеется в виду поместье Уилтон графини Мэри Пембрук (недалеко от Солсбери)». О том, что 44/48 сонет написан не на родине, говорится в самих стихах. Неспокойное сердце лирического героя влечётся на север, к счастливому берегу. И не просто влечётся, а под воздействием притягательной (attractive — впоследствии слово Гамлета об Офелии-металле) силы её глаз. Делия, пребывающая там, на самой желанной равнине его надежд, яснее, чем солнце. Надо полагать, речь о равнине Солсбери. Окончание сонета продиктовано любовью не только к прекрасной даме, но ещё и к родине. «Процветай, прекрасный Альбион, слава севера, / Любимец Нептуна, обнимаемый его руками: / Отделённый от мира как наибольшая ценность, / Хранимая для него самого». Ну, и ещё два с половиной стиха о спокойствии и об изгнании Марса, враждебного музам, — всё в бруновском духе. Англичанин воспевает свою страну, пользуясь яркими образами из итальянских диалогов. Речи Ноланца про отделённость Англии и про «властителя вод» (по имени Ocean), считающего главную нимфу Темзы более светлой, чем солнце, я уже приводила (VIII, 7). Думаю, что взволнованное сердце, которое поворачивается к счастливому берегу, тоже имеет прямое отношение к речам поэта-философа. Выше (2) я оборвала цитату о притягивании соломинки, пера и гелиотропа (ПНП, V), здесь сообщаю: дальше сказано про как бы чувство, пробуждаемое в железе духовной силой магнита, и сделано обобщение: «всё то, что желает и испытывает недостаток, движется к желаемому предмету и поворачивается к нему по мере возможности, желая быть с ним в том же месте». Первая часть дэниеловского сонета как раз об этом — о чувстве, пробуждённом её магнетическими глазами, и желании быть в том месте, где пребывает она. Наверное, великий бард помнил эти стихи, когда писал 83 опус, в куплете которого объявляется, что в одном из её глаз живёт больше жизни, чем оба её поэта могут изобрести похвал. И уж точно о глазах, притягательная сила которых подействовала через Ла-Манш (или через всю Европу, если Дэниел написал про это, пребывая в Италии), помнил Кристофер Марло, придумавший реплику о давней графине Пембрук, способной притянуть кого угодно, даже принца. Не исключено, что прямое обращение к современной ему графине начинается с имени Делия потому, что автор «Эдуарда II» хотел подчеркнуть: его место среди воспевателей не только не первое, но и не второе, поскольку «серебряным призёром» должен по праву считаться Дэниел. При таком раскладе великому барду не достаётся даже бронза. Если нельзя быть первым, не лучше ли вообще не заявлять о своём участии в «забеге»? Хотя забег — это ноланский образ, стратфордский гений представлял себе парусную регату, когда в начале 86 сонета сравнивал прекрасную даму с бесценным призом, а пишущих о ней — с кораблями. И конечно, он знал, какого места в её сердце заслуживает. И знал, что она тоже знает, кто настоящий чемпион.

Как бы ни относился Шекспир к произведениям из книги «Делия», он постоянно поддерживал литературный диалог с их создателем. Имеет смысл вернуться к 54 опусу, чтобы сопоставить сказанное в нём о розе с тем, что пишет о ней же Дэниел. Как уже говорилось, 42/45 сонет заканчивается неприятно кокетливым стихом, утверждающим, что женщины огорчаются, думая о неизбежной старости. А вот пятый и шестой стихи: «Скоро вянет то, что делает прелестнейшей пору цветения, / Недолго торжествовать даже самой румяной (blushing) розе». Прежде чем переводить шекспировский сонет, выскажусь ещё раз о слове «truth». В пятьдесят четвёртом, так же как, например, в четырнадцатом, truth — это истина и благо в одном флаконе. Когда понадобилось в 105 сонете отослать к бруновско-платоническим речам о троице совершенств, Шекспир написал: красива, добра, истинна. Говоря от себя, он ограничивался двумя обозначениями: «красота» («beauty» или «fair», когда требовалось прилагательное) и синтетическим термином «truth». В начале главы я обещала переводить его как «истинность», а теперь думаю: не лучше ли «праведность»? Итак, начало 54 опуса:

О, насколько более прекрасной кажется красота / Благодаря тому сладкому украшению, которое дарит праведность! / Роза выглядит прекрасной, но более прекрасной считаем мы её / Из-за того сладкого аромата, который живёт в ней. / Цветы шиповника имеют такую же густую окраску, / Как у благоуханного оттенка (может, колорита — tincture), / Висят на таких же колючих кустах и так же легко играют, / Когда дыхание лета приоткрывает их спрятанные бутоны...

Дальше говорится, что они живут и умирают в безвестности, в то время как сладкая смерть сладких роз претворяется в сладчайшие ароматы. В начале третьего стиха у Торпа стоит «The Rose», имя собственное. Если рассмотреть адресованные графине Пембрук стихи о зеркале, морщинах, времени, старости как тенденциозные, получится, что дэниеловская тенденция — напугать увяданием, шекспировская — утешить, говоря о неувядаемости благородного духа. Кроме уже рассмотренных сонетов, посвящённых теме старения, я хочу позаниматься ещё сто четвёртым. Вот его начало:

Для меня вы, прекрасный (fair) друг, никогда не постареете; / Ибо какою вы были, когда я впервые встретил ваш взгляд, / Такой же выглядит ваша красота (beauty) по сей день. Три холодные зимы / Стряхнули с лесов три летних убора; / Три восхитительных (beauteous) весны, обернувшихся жёлтой осенью, / Прошли чередой перед моим взором, / Трижды апрельское благоухание сгорело в трёх жгучих июнях, / С тех пор как я впервые увидел вашу свежесть, и до сих пор цветущую.

В третьем катрене говорится про увядание, незаметное, как движение часовой стрелки, но всё-таки неизбежное. Куплет — в переводе Чайковского: «Так знайте же, грядущие творенья, — / Краса прошла до вашего рожденья». Дословно: до того как вы родились, умерло лето красоты. Неужели можно всерьёз полагать, что этот сонет, написанный, как я думаю, в девяностые годы, обращён к юному другу? Даже если считать таковым графа Саутгемптона, который был старше Пембрука на семь лет, всё равно, в таком возрасте актуально взросление, а вовсе не старение; Друг должен был в течение трёх лет идти к зрелости, к высшей точке. А поэт явно обращается к тому, кто уже миновал свой зенит, чьё личное лето близится к концу. В первых стихах 63 сонета сказано, что Друг будет измучен и измят рукою времени, что он станет таким, каков сейчас автор. Шекспир родился на 16 лет раньше Пембрука. Вот период, за который юноша может превратиться в усталого взрослого человека, и то, если постарается его судьба. Слова «когда я впервые увидел ваш взгляд» — when first your eye I eyed — нужно сопоставить с 9 и 10 стихами 75 «графининого» сонета. Случается, что его лирический герой чувствует: он переполнен праздничной возможностью видеть её воочью (использовано сочетание «your sight» — ваш вид), но проходит немного времени, и он уже вконец изголодался по взгляду (for a look). В подстрочнике (Ш.) с помощью курсива поясняется: «по взгляду на тебя». Но я надеюсь, что речь идёт о смотрении друг на друга. Возможно, читатель поэзии, который сидит во мне, всегда чувствовал, что «sight» — это тоже скорее взгляд, чем вид. Разглядывать стихи о взглядах мне нравится сквозь реплику Ромео, говорящего, что Розалина (I, 1; Щ.) «Не допускает поединка взоров». Взоры названы атакующими (assailing eyes). Также она не подставит свой подол для золота, способного соблазнять святых. Подозреваю, что это призвано перекликаться с подолом цветов из дэниеловского сонета 32 (35). Напомню ещё заявление Шекспира, что Голубь увидел своё право — воспламениться во взоре Феникс. Это указание на Энтузиаста, на его костёр, описываемый в сонетах «Рассуждения». Если бы потребовалось определить, чем, кроме великодушия, веет от 54 и 104 опусов, я бы сказала: настоящим вкусом. Речь об ароматных апрелях, сгоревших в жарких июнях, напоминает про благовония, в которых сгорает феникс. Апрель связывался в сознании барда с графиней Пембрук, был её знаком, нарочно и даже настойчиво противопоставляемым обыкновению ассоциировать цветущую возлюбленную с маем: в третьем сонете сказано об апреле, который матушка юного Друга видит в своём сыне, в двадцать первом апрельские первоцветы перечисляются среди редкостных вещей, коими воспеватели наполняют свои стихи. Интересные сравнения с месяцами делает Розалинда (КВЭП, IV, 1):

мужчина — апрель, когда ухаживает; а женится — становится декабрём. Девушка, пока она девушка, — май; но погода меняется, когда она становится женою. Я буду ревнивее, чем берберийский голубь к своей голубке, крикливее, чем попугай под дождём; <...> буду плакать из-за пустяка, как Диана у фонтана...

Говорят, у Шекспира апрель упомянут 19 раз, а все остальные месяцы, вместе взятые, — двадцать. Мери Шекспир родила первого сына Уильяма в апреле; у Мери Герберт в апреле родился первый сын Уильям. Совпадения занимали великого барда, это видно, например, из сонетов 135 и 136 (толкующих про Уилла и желание — Will, will). Росли оба Уильяма в местах, где протекают реки с названием Эйвон — то есть почти без названия, поскольку древнеанглийское Avon восходит к кельтскому слову со значением «река». Великий бард и его выдающаяся современница вступили в брак с людьми, гораздо более старшими, чем они сами. Их первенцы родились, когда им было по девятнадцать лет. Обоим пришлось хоронить детей: ей двух дочерей, ему сына. У неё осталось двое мальчиков, у него — две девочки. Возможно, обращённые к юному Другу скорбные сонеты 30 и 31 созданы лет через пять после смерти Гамнета. Намёков на такую страшную утрату в них нет, речь идёт об оплакивании друзей. Их образы поэт видит в молодом человеке. Я бы сказала даже, что уговаривает себя видеть в нём умерших, любовь к которым теперь обращается на Друга. Прощение и возрождение привязанности стали темой сонетов 34—37 и 40—42. Именно они представляются мне итоговыми в истории, рассказанной намного раньше (127—152), — про Тёмную леди, изменившую поэту со светлым Другом. Опус 35 открывается призывом: перестань горевать из-за того, что ты сделал. В тридцать шестом сказано о вызывающей сожаления вине поэта. Может быть, он переживает, что познакомил юношу с Эмилией Ланьер? Или что когда-то, читая стихи либо отрывки из Второй трагедии, заразил его своею страстностью? Если так, роман с Мери Фиттон, за который молодой человек был наказан тюрьмой и ссылкой, мог усилить чувство вины. Не потому ли бард так пропагандировал семейные ценности в первом цикле, что считал себя отчасти ответственным за слишком бурную юность Друга?

Напоследок надо вернуться к предположению, что агитировать своего Друга Шекспир стал по просьбе его матери. С одной стороны, побывав уговариваемой Делией, графиня должна была выработать отвращение к убеждающим стихам. Первая и сильная реакция на такое давление — досада (и, соответственно, желание поступать наоборот). Ей ли было этого не знать. Но есть другая сторона. Великий бард агитировал за добропорядочность и был бескорыстен. В случае с Дэниелом всё было наоборот. Досадовал ли сын Мери Герберт, которого уговаривали? Да ещё уговаривали стать звеном между прекрасной дамой и её внуками. Граф мог рассердиться: бард видит в нём участника эстафеты, издатель — ширму. И что такое вечная жизнь, обещанная бессмертным поэтом, если сам поэт заботится прежде всего о том, чтобы продолжился род его истинной вдохновительницы? К теме апреля и к разговору о шекспировско-торповской авантюре я ещё буду возвращаться, а вот тему уговоров, жалоб и стенаний хочу закрыть, добавив следующее. Заявление 1601 года, что «поэт по мнению двора», то есть Сэмюел Дэниел, завидует Джонсону, перестало казаться мне чем-то вроде сполоха театральной войны, нечаянно озарившего поздравительное «Послание к Елизавете». Певец Делии не считал необходимым контролировать жалость к себе, и она отразилась в его сонетах. Логично предположить, что и зависть не встречала особых внутренних препон, когда он полемизировал с литературными противниками, в частности с Беном Джонсоном.